Мэйди и Лурдес сидели на верхней ступеньке лестницы и тихонько скулили, пока Дирхель и Айк втаскивали в дом безжизненного человека в смерзшейся, покрытой снегом одежде.

Эйвор захлопнул дверь и привалился к ней, тяжело дыша. Дирхель, стоя на коленях перед неподвижным телом, пытался снять с него плащ. Задубевшая ткань не поддавалась, он помогал себе зубами. Айк не мог сдвинуться с места — стоял и смотрел на лежавшего на полу человека. На знакомый плащ, черный с желтой вышивкой.

Дирхель разогнул застежку и откинул в сторону полы плаща и капюшон.

Лицо Эдварда казалось посмертной маской. Веки плотно сомкнуты, ресницы словно примерзли к коже, под глазами черные круги. Руки сложены на груди — замерзая, он до конца пытался сохранить тепло.

Эйвор и близняшки ударились в рев. Да и Айк почувствовал, как при виде этого угасшего лица в груди разливается острая боль. В последний год его сыновняя любовь подвергалась серьезным испытаниям. Но сейчас, когда отец лежал у его ног, Айк вдруг понял, что отдал бы все на свете, лишь бы тот жил.

Дирхель окинул детей свирепым взглядом и гаркнул:

— А ну тихо! Рановато начали!

— Он... он жив? — не поверил Айк. Неужели живой человек может так выглядеть — словно на полу лежит кукла?

— Разумеется! Но если будем реветь, это ненадолго! — Дирхель просунул руки под спину Эдварда и приподнял его. — Эйв, поставь чайник! Девчонки, тащите отцовское одеяло!

Мэйди и Лурдес, спотыкаясь и всхлипывая, бросились вверх по лестнице. Эйвор метнулся на кухню.

— Что делать мне? — спросил Айк, стиснув зубы.

Дирхель мотнул головой в сторону камина.

— Ковер! — пропыхтел он.

Лицо его налилось кровью от напряжения — даже с его огромной силой удерживать Эдварда на весу было нелегко.

Айк мигом подтащил ковер на середину комнаты, и они осторожно опустили на него Эдварда. От него исходил мертвенный холод, голова бессильно упала.

Дирхель достал нож и начал разрезать на Эдварде одежду. Из кухни выбержал Эйвор и присел на корточки рядом с ним.

— Что ты делаешь?

— Надо быстро снять, — тяжело дыша, пояснил Дирхель. — Айк, тащи мое походное одеяло... Эйв, ты чего?

Айк посмотрел на брата. Тот приподнял голову отца, чтобы уложить поудобнее, и теперь смотрел на свою ладонь так, словно увидел впервые. Вытянул руку вперед — она была в крови. Перед глазами Айка все помутилось.

— Что это, к Темному, значит?! — выкрикнул он.

— Спокойно! — резко произнес Дирхель. — Одеяло! В библиотеке! Бегом!

Вернувшись, Айк застал необычную картину.

Эдвард лежал навзничь, уже полностью обнаженный. Голова запрокинута, черная коса сбилась в безжизненный комок. Ковер был короток для его роста.

Дирхель и Эйвор, тоже без одежды, прижимались к Эдварду с двух сторон. Они накидывали на себя принесенное близняшками одеяло. Айк застыл на месте, пораженный.

— Ну, чего встал? — Зубы у Дирхеля стучали, но он не отстранялся от Эдварда, наоборот, крепче обхватил его руками. — Помоги лучше!

Айк подоткнул одеяло со всех сторон и набросил второе сверху. Сбегал за чистой простыней, разорвал ее на полосы и осторожно обернул голову отца. Ткань мигом пропиталась красным.

— Небольшая ссадина, — ответил Дирхель на немой вопрос Айка, — займемся этим позже. Сейчас главное — как можно быстрее его согреть. Разотри ему ноги — крепко, изо всех сил!

Лу принесла толстые шерстяные рукавицы. Айк надел их и принялся растирать бледные ступни отца, как велел Дирхель.

«Будто огонь добываешь», — мелькнула и пропала дурацкая мысль. Айк все тер и тер, и вскоре от него почти валил пар.

— Молодец, — сдавленно произнес Дирхель, — теперь поменяемся. Ты как раз хорошо разогрелся и отдохнешь заодно.

Айк содрогнулся, представив себе прикосновение всей кожи к окоченевшему телу. Но без колебаний взялся за шнуровку на рубашке.

Тут Эдвард хрипло застонал и пошевелился. Дирхель положил ладонь ему на лоб.

— Эдди, ты меня слышишь? Эд! — Он посмотрела на Айка. — Принеси теплой ягодной воды!

Айк побежал на кухню и чуть не сбил с ног Мэйди. Стиснув кулачки на груди, она со слезами на глазах смотрела на отца. Так, кувшин... добавить горячей из чайника…

Руки Айка так дрожали, что он уронил кружку и напиток выплеснулся на пол. Выругавшись, наполнил ее снова и поспешил обратно в общую комнату.

Дирхель и Эйвор вылезли из-под одеяла и, дрожа, натягивали одежду. Лурдес принесла флакон с эспритом — промыть рану отца. И как достала, Айк вроде бы хорошо его спрятал? Все-таки по сообразительности Лу давала Мэйди сто очков вперед.

Все уселись на полу вокруг Эдварда, точно индейцы у костра.

— Эдди, ты меня слышишь? — Дирхель растирал бескровные руки друга. — Давай, скажи что-нибудь!

Эдвард застонал снова и приподнял мокрые ресницы. Глаза, нахлестанные ветром, с полопавшимися сосудами, выглядели жутко. Взгляд с явным трудом сосредоточился на лице Дирхеля.

— Хэл…

— Хвала Всемогущему! — Дирхель шумно выдохнул и неожиданно рассмеялся. — Ну и напугал ты нас, дружище!

— Ты дома, отец, — тихо произнес Эйвор, — что с тобой случилось?

— Погоди, Эйви! — Дирхель уже взял себя в руки. — Для начала уложим его на кушетку. Давай, Эд, помоги нам!



Айк проснулся с отчетливым ощущением — что-то произошло! Повседневная жизнь не радовала событиями, и малейшее изменение было даром небес. За исключением, конечно, происходившего в городе.

Ночное происшествие ярко, во всех подробностях проявилось в памяти. Айк вскочил с постели и выглянул в окно. День ослеплял. Голубизна неба, снежное сияние и косые лучи солнца превратили деревья в точеные статуэтки, осыпающаяся с ветвей белая пыль вспыхивала золотом.

Но вся эта красота вызвала у Айка одну мысль: «Слава Всемогущему, снегопад прекратился!»

Эйвор лежал — точнее сказать, валялся — на своей кровати лицом вниз. Подушка упала на пол, одеяло сбилось. Он не пошевелился, когда старший поправил постель. Устроив брата поудобнее, Айк осторожно приоткрыл дверь и выскользнул в коридор. Надо срочно убедиться, что эта бредовая история ему не приснилась.

В доме стояла тишина, поразительная для такого позднего утра. Обычно Мэйди и Лу вставали рано и не слишком заботились о спокойствии окружащих. Похоже, все отсыпались.

Вчера ночью Эдвард ещё не мог рассказывать, слишком ослабел. Кроме ссадины на затылке, у него нашлись и другие повреждения, которые поначалу остались незамеченными. Самым серьезным оказался перелом предплечья правой руки.

Дирхель положил ее между двух гладких дощечек и плотно замотал разорванной на полосы простыней. Отец попил горячей ягодной воды и, измученный, провалился в сон.

Дирхель отправил детей спать, а сам остался возле Эдварда. Айк и Эйвор предлагали сменить его, но он и слышать ничего не захотел.

Выходит, так и не ложился?

Из гостиной донеслись тихие голоса. Подслушивать нехорошо, но Айк понимал, что на откровенность отца рассчитывать нечего. Вчера он пробормотал что-то невразумительное про метель и невидимые под снегом ямы. Но Айк помогал накладывать повязку и видел кровоподтек на сломанной руке. Он выглядел, как след от удара палкой — такой сложно получить при падении.

Но кто посмел ударить отца и зачем? И почему он пошел через лес в такую бурю?

Сплошные загадки, и потому Айк весь дрожал от нетерпения, приближаясь к лестнице.

— Немыслимо! — услышал он голос Дирхеля, хриплый и какой-то опустошенный. — Закон должен защищать тебя так же, как остальных людей!

— На словах — да, — в слабом голосе отца просквозила насмешка, — а на деле сам знаешь... такое ремесло. Всегда найдутся люди, полагающие, будто они одни знают правду. В том числе, виновен человек или нет.

— Но почему должен страдать ты?! Не ты осудил его!

— Просто я последнее звено этой цепи. Не Гренадье же избивать. Он уважаемый человек, глава магистрата. А я… — Дыхание Эдварда пресеклось, и он сдавленно закончил: — Я ничто. Даже не человек, по их меркам.

— Только по их, будь они прокляты! — с ненавистью произнес Дирхель. Глубоко вздохнул и добавил спокойнее: — Ладно, сделанного не воротишь. Всемогущий им судья. Как быть с рукой, Эдди?

— Посмотрим, рано судить. Надеюсь, холод сделал свое дело. Впрочем, сам виноват — зачем вытащил меч, дурак! Видел же, что они с палками. Думал, испугаются... а-а, к Темному, больно как! — Шорох ткани, потом вздох облегчения. — Спасибо, Хэл, так лучше. Дорого бы я дал, чтобы наш народ не так крепко дрался!

— Хоть голова цела осталась.

— Относительно цела. Когда по руке прилетело, думал, все, с концами. Они не рискнули подойти вплотную, а то бы я так легко не отделался. — В голосе Эдварда вновь послышалась усмешка.

Айк застыл на месте. Услышанное ужасало до глубины души, но куда сильнее поражала реакция отца.

Словно он ждал этого и сейчас хладнокровно обдумывал, что сделал правильно, а что нет. Не убивался, не проклинал судьбу, не обдумывал планы мести. Просто продолжал жить, стиснув зубы, делал все, чтобы справиться с бедой. Как будто не живые люди причинили ему боль, а какое-то явление природы вроде рухнувшего дерева или камня.

Айк вспомнил, как Джори сравнил работу Свершителей с падением дерева. И тут услышал такое, от чего неприятно кольнуло в груди.

— Да, это его рук дело, — ответил отец на вопрос Дирхеля, который Айк прослушал, — видел его как-то в городе и сразу узнал. Такого здоровяка не пропустишь.

— А ведь ты спас его дочь! — угрюмо произнес Дирхель.

— Людская благодарность не знает границ, ты прав. Видимо, мы уязвили его гордость. Теперь ему приходится жить дальше с женой и детьми, которые побывали в доме Свершителя. Кто виноват? Ну разумеется, я! Мне следовало дать Крис умереть, он похоронил бы ее, оплакал, и все было бы пристойно.

Айк, сам того не замечая, все сильнее сжимал кулаки. Кровь бросилась ему в голову, огнем опалила лицо. Нахлынула безумная ненависть — совсем как при виде разбитого лица Джори.

Так вот чем отплатил Лэнд Холланд за выздоровление Крис! И кто знает, как он обращается со своими домочадцами? Джори не упоминал об этом в письмах, но он вообще никогда не жалуется.

— Я изувечу его, — хрипло прорычал Дирхель, и у Айка, хоть он сам дрожал от злости, мороз прошел по коже, — теперь он у меня внушением не отделается!

Снова раздался шорох, затем короткий стон.

— Эдди, лежи, ты чего?! — всполошился Дирхель.

— Не вмешивайся в это! — произнес Эдвард, задыхаясь. — Будет скандал, правда выйдет наружу!

— Ну и пусть выйдет, не все ли равно? Я единственный, кто может тебя защитить, пойми!

— Со мной все будет в порядке. Просто не повезло. Их изгонят, Хэл, так же, как и тебя! Айк… — Эдвард тяжело вздохнул и закончил: — Айк этого не переживет.

Повисло молчание, прерываемое хриплым дыханием Эдварда. Наконец Дирхель заговорил, и Айк вздрогнул — так ласково, почти нежно прозвучал его голос:

— Ложись, Эдди, прошу. Я сделаю все, как ты хочешь. Мы это мы. Давай, дружище, не упрямься. Вот так. Поспи еще, если сможешь.

Айк опустил голову, бездумно поглаживая резные завитушки на перилах лестницы. Вся злость внезапно испарилась.

Неужто отец и вправду думает о нем, заботится? Готов даже отказаться от мести ради его благополучия? Верилось с трудом, но зачем бы тогда ему удерживать Дирхеля?

Айк совсем запутался. Ему всегда казалось, отец относится к нему как к вещи, использует для своего удобства. Кто будет вести хозяйство и присматривать за младшими? Айк. Кто будет выполнять нудную работу в мастерской? Тоже Айк.

Кто станет Свершителем?

Айк нервно задвигался, эта мысль причиняла почти физическую боль. Он не сможет с ней примириться, никогда, ни за что. Но теперь оказать сопротивление отцу будет гораздо труднее.

Это казалось дичью, но сейчас Айк почти желал, чтобы отец, как прежде, был к нему равнодушен.

Он вернулся в свою комнату в глубокой задумчивости. Эйвор сидел на постели и, шипя от боли, расчесывал спутанные волосы.

Эйвор причесывается по своей воле! Айку захотелось протереть глаза.

Он вдруг понял, что младший-то уже совсем взрослый, скоро будет жить так, как сам сочтет нужным. Эта мысль вызывала противоречивые чувства — облегчение и в то же время странную печаль.

Эйвор взглянул на Айка исподлобья... и улыбнулся. Лицо его мигом стало прежним — милым и бесхитростным.

— Завяжи мне волосы! — попросил он.

— Своим? — улыбнулся Айк.

— Ага.

Это был их секретный обычай. Свои пушистые, непослушные волосы Айк завязывал в хвост несколькими кожаными шнурами, один под другим. Шнуры постоянно терялись и валялись по всей комнате. Но Эйвору нравилось, когда Айк завязывал ему волосы шнурком, который тут же выплетал из своего хвоста.

Айк развязал один из шнуров, стягивающих волосы. Взял его в зубы и аккуратно собрал темные кудри брата в пучок.

— Стой смирно... да стой ты!

Из-за шнурка это прозвучало неразборчиво, и Эйвор хихикнул. А когда Айк закончил, вдруг обнял брата и прижался к его груди.

— Как хорошо, что отец не умер, правда? Теперь он побудет с нами, не пойдет в город?

Айк слегка оторопел от этой непосредственности, но тут же засмеялся освобожденно. Нет, рано он начал печалиться. Эйвор еще совсем малыш.

— Думаю, да, Веточка. Но вряд ли это его порадует так, как тебя.



Выздоровление давалось Эдварду нелегко.

До Исхода, объяснял он, врачи использовали замечательную вещь, называлась «гипс». Облепляешь руку белой кашицей, она затвердевает в камень и сохраняет сломанную конечность неподвижной. Но секрет этого состава утерян, и теперь приходилось довольствоваться конструкцией из дощечек и ткани. Она легко расшатывалась, пару раз в день приходилось перевязывать заново, и потревоженная рука опять начинала болеть.

Впрочем, Эдвард был не из тех, кто подолгу залеживается в постели. Уже через пару дней он ковылял по дому, отвергая любые попытки помочь ему твердым и мрачным взглядом. Перекошенный от боли, с рукой на перевязи, он опирался на костыль, который смастерил Дирхель.

Несколько дней спустя Айк мельком увидел отца без рубашки, и его замутило. Лиловые и пурпурные синяки наслаивались друг на друга, на спине буквально живого места не осталось. Несомненно, каждое движение причиняло отцу сильную боль, но он никак не хотел уступить настояниям Дирхеля и еще хоть пару дней провести в постели.

Характер Эдварда отнюдь не улучшился. Но что-то все же изменилось, и это почувствовали все без исключения.

Эйвор тенью ходил за отцом и предупреждал малейшее его желание. Близняшки не убегали при его появлении и порой болтали и смеялись.

Даже Айк чувствовал, как, словно бы против его воли, в душе растет и ширится непонятная нежность. Впервые в жизни он видел отца больным и слабым, без жутковатого ореола физической мощи. Айк, как и все в доме, был готов на все, лишь бы облегчить его страдания.

Даже нетерпимость и резкость Эдварда не ранили теперь так сильно. Все понимали почему он такой, а понимание порождает прощение.

Целую неделю Айк описывал случившееся в письме к Джори, но умолчал о том, что Лэндон возглавлял нападавших. Казалось, если Джори узнает об этом, их дружба окажется под угрозой. И потом, Айк слишком хорошо помнил боль, которую ему принесла правда об Эдварде. Он не хотел такого для Джори.

Отправляясь с письмом к деревне, Айк лишь предупредил Дирхеля об отлучке. Не предложил Эйвору пойти с ним и не стал выдумывать предлога для одинокой прогулки. Просто дождался, когда младший отвлечется, и потихоньку ушел со двора.

Айк понимал, что обижает Эйвора, но ничего не мог с собой поделать. Вдруг получится увидеть Джори и поговорить с ним? Такая встреча слишком драгоценна, а брат будет его стеснять.

Этим Айк оправдывал себя, но на самом деле у него просто появилась тайна, и он стремился оградить ее и уберечь — от всех, даже от родных. Будучи с рождения частью семьи, он принадлежал отцу, Эйвору и сестрам со всеми потрохами. Всегда знал это и принимал как что-то естественное и нерушимое.

Но теперь все изменилось. Дружба с Джори касалась только их двоих, и от одного осознания этого Айку становилось легче на душе. Он не понимал, что это естественно, что он взрослеет, а у взрослых людей своя жизнь, которая принадлежит только им. И, разумеется, терзался чувством вины.

Даже Джори он не рассказывал всего, считая, что жизнь друга тяжела и без его откровений. Да и жаловаться в письмах было как-то неловко.

Тяжкие переживания Айк старался задвинуть вглубь себя, и они скапливались там, подобно останкам морских животных на дне океана. С течением времени такие останки превращаются в нефть, а Дирхель мог бы рассказать Айку, что случалось, когда в прежние времена старатели неосторожно тревожили залежи нефти. Но Дирхель мог думать сейчас только об Эдварде, да и хозяйство отнимало немало времени.

Айк и не заметил, как его жизнь мало-помалу обросла какими-то загадками и секретами. Он скрыл от Эйвора подробности первого похода в город, но все происходящее было так или иначе связано с этой историей, так что приходилось молчать обо всем и дальше. В результате большая часть его жизни оказалась закрыта для Эйвора.

Младший конечно это чувствовал, ведь Айку приходилось рассказывать ему о жизни в городе. Он выдумывал небылицы прямо на ходу и нередко путался в своем вранье, настолько грубом, что оно могло обмануть лишь такое доверчивое и любящее сердце, как у Эйвора.

Но подозрение в конце концов омрачило и эту беспечальную душу — словно облако, набежавшее на солнце в ясный день.

Эйвор был взбалмошен, но не глуп. Он не знал, чем Айк занимается в городе, но видел, что ему противно. А поскольку он каждую свободную минуту посвящал письмам, нетрудно было догадаться — в них он изливает свои горести, которые больше не доверяет младшему.

Осознание этого уязвило Эйвора так глубоко, что вначале, как случается при тяжелых ранениях, он даже не почувствовал боли. Айк был для него всем, они никогда не расставались. Близняшки, становясь старше, пытались вклиниться в их мальчишеский союз, но без всякого успеха.

Быстрое сближение Айка с Джори поначалу не встревожило Эйвора. Он подружился с Крис, с ней было легко и весело. Но она перестала ходить в лес, а Джори с Айком по-прежнему проводили время в скучных разговорах.

Но и тогда он не почувствовал опасности в этой чересчур тесной дружбе. Началась пора сбора урожая, и все наладилось, они со старшим снова были не разлей вода. Эйвор часто замечал печальные взгляды, которые Айк бросает в сторону леса, но полагал, что брат скучает по веселым летним дням.

И вдруг заболела Крис, а отец отказался ей помочь. Этого отказа Эйвор совершенно не ожидал, он просто подкосил его. Но дальше все стало еще хуже. Айк дождался, пока он наплачется и уснет, а потом ушел и сделал все сам, без его помощи.

Нарушил слово да еще и взял в помощники Джори. Это не он, а Эйвор должен был идти с Айком по ночному лесу! Не так уж он мал и слаб, как думает брат, и втроем было бы легче справиться с этой бедой. Но Айк не принял младшего в расчет, даже не подумал о нем.

Характер у Эйвора был легкий и незлопамятный. Если им с Айком случалось поссориться, он и часа не выдерживал в размолвке и всегда первым прибегал мириться.

Но в этот раз обида оказалась слишком сильной — он не смог ее забыть, хотя и сделал вид, что все в порядке. Вся эта история ясно показала, кто теперь занимает первое место в сердце Айка. Осознав это, Эйвор не мог поверить, что так долго ничего не замечал.

Тогда его взяла злость. Айк отвернулся от него — что ж, получит в ответ то же самое! И Эйвор решил проводить больше времени с близняшками. Мелкие надоеды, они по крайней мере не предавали его ради какого-то постороннего мальчишки!

Но терпение никогда не входило в число его достоинств, и ничего хорошего из общения с сестрами не получилось. Ну и потом — они тоже любили старшего больше всех, даже больше, чем Дирхеля. Эйвор не мог их винить — как можно не любить старшего…

Но наступила зима, и в душе Эйвора вспыхнула надежда. Быть может, отрезанный снегом от Джори, Айк все позабудет?

Но его ждало жестокое разочарование. Во-первых, отец стал брать Айка с собой в город, а Эйвору, хоть он и помогал в мастерской, велел оставаться дома. Пришлось вытерпеть еще и это унижение.

А во-вторых, Айк и Джори начали переписываться. Айк погрузился в письма с головой и вообще перестал обращать внимание на Эйвора.

Младший пытался приобщиться к новому увлечению, но быстро понял, что это не для него. Те времена, когда его почерк мама ставила всем в пример, давно прошли. Получалось криво, грязно и как-то нелепо. Как будто говоришь с кем-то, кто тебя не может ни видеть, ни слышать. Как со стенкой.

Айк, похоже, так не считал. Он дожидался, пока отец ляжет спать, и в любую погоду уходил, чтобы отнести свое послание. Отнести туда, где его найдет Джори, в место, известное лишь им двоим. Эйвор хотел его сопровождать, но Айк либо уходил незаметно, либо убеждал младшего, что идти по глубокому снегу слишком тяжело.

Письма от Джори Айк всегда носил на груди, под рубашкой, и не расставался с ними даже во сне. Он не делал из их содержания тайны и порой зачитывал отрывки. Но Эйвор справедливо полагал, что он многое пропускает. А как раз строки, предназначенные только для глаз Айка, интересовали младшего больше всего. Но спал Айк обычно на животе, и выудить письма было невозможно. Уходя в город он, разумеется, брал их с собой.

Покончив с писаниной, брат не становился ближе и доступнее. Эйвор пытался вовлечь его в игру или завязать разговор. Но Айк отвечал рассеянно, невпопад. А если и соглашался играть, все равно думал о своем, и игра не увлекала его так, как прежде. Эйвор бесился, и все заканчивалось слезами. Айк пожимал плечами и брался за какую-нибудь работу, словно ничего не случилось.

Жизнь Эйвора превратилась в кошмар. Днем и ночью он думал о том, как разорвать эти узы, так прочно связавшие его обожаемого старшего брата с другим человеком. Как снова стать для него тем первым и единственным, с кем он разделял свою жизнь и свои тайны.

Эйвор потерял мать, и мысль о возможной потере Айка вгоняла его в состояние панического ужаса. В первые месяцы после смерти мамы Эйвор не отходил от старшего ни на шаг, причем в буквальном смысле — они даже по нужде ходили вместе. Стоило Айку исчезнуть из поля зрения, как Эйвор начинал задыхаться, его охватывал дикий страх. Становясь старше, он научился кое-как с этим справляться, но страх никуда не делся и продолжал грызть его изнутри.

Эйвор не представлял, что делать. Рассказать обо всем отцу? Но такого предательства брат никогда ему не простит. К тому же отец не запрещал Айку дружить с Джори — лишь предупреждал, что для последнего это может плохо кончиться.

Изгнанием.

Эйвор гнал от себя эту мысль, понимая, насколько скверно то, что она вообще пришла ему в голову. Но она возникала снова, все чаще и чаще. Он любил Крис, ему понравилась прекрасная и печальная Селеста Холланд. Он любил даже Джори, который, в сущности, был отличным парнем.

Но Айка он любил сильнее. И чем больше старший отдалялся, тем отчаяннее становилась эта любовь. Отравленная жгучей обидой, она начала принимать уродливые, угрожающие формы. Так мирные кучевые облака собираются в тучу, темнеют, наливаясь грозой.



— Эд, подожди! Эдди!

Айк подобрал половинки расколотого полена и выпрямился. Прикрыл глаза ладонью от низкого солнца — день выдался ясный, пощипывал морозец. Иней разрисовал настил двора белыми узорами.

Через переднюю простучали шаги, и на пороге появился отец. В плаще Свершителя.

Вслед за ним на крыльцо выскочил Дирхель.

— Эдвард, стой! Это безумие!

— Собирайся, — коротко сказал отец Айку. Дирхеля он словно бы не замечал. — Мы уходим в город.

Айк похолодел — он как раз собирался отнести очередное письмо. Казалось, пройдет не меньше месяца, прежде чем отец достаточно поправится. Какая муха его укусила? Стоит с трудом, рука на перевязи... еще вчера ходил с костылем! А в лесу снега намело выше колен!

— У тебя плохо со слухом? — В голосе Эдварда прорезались прежние властные ноты.

Айк сунул топор между дровами и побежал в дом. Но дверь захлопнул не до конца и прильнул к оставшейся щели.

Эдвард направился к мастерской, но Дирхель преградил ему дорогу. На лице его смешалось выражение любви и гнева.

— Прошу, одумайся! — негромко произнес он. — Ты еще слишком слаб!

— Да, — кивнул Эдвард, — именно так они и решат. И ошибутся. Закон есть закон. Что бы они ни сделали со мной, его никто не отменял. Вернувшись сейчас, я докажу им это.

Дирхель прикрыл глаза. Айк еще никогда не видел такого отчаяния на его обычно веселом лице.

Эдвард шагнул вперед и положил ладонь ему на плечо.

— Я должен вернуться, Хэл, — иначе они решат, что напугали меня. Тогда нам совсем житья не будет. Ты поможешь?

— Как всегда, — произнес Дирхель, опустив голову, — мы — это мы.

— Мы — это мы, — едва слышно повторил Эдвард. Хлопнул Дирхеля по плечу и двинулся через двор. Искатель смотрел ему вслед. Под его взглядом Эдвард выпрямился, расправил плечи. И подошел к мастерской почти обычной походкой.

Когда за ним закрылась дверь, Дирхель покачал головой и повернулся к дому. Айк отпрянул от двери, на цыпочках пробежал переднюю и зашел в общую комнату.

— Что случилось? — с тревогой спросил Эйвор, выглядывая из кухни. — Айк?

— Все в порядке, — Айк направился к лестнице, — отец хочет вернуться в город, я иду с ним.

— В город? — растерянно повторил Эйвор. Пальцы его судорожно стиснули косяк двери. — Но как же…

— Понятия не имею, — резко произнес Айк. Он был в отчаянии из-за письма и не мог думать ни о чем другом, — вроде Дирхель обещал помочь. Пойду собираться, сам знаешь, отец ждать не станет.

Он начал подниматься по лестнице, шагая через две ступеньки. Эйвор потерянно смотрел ему вслед.



Переход через лес оказался далеко не так тяжел, как представлялось Айку. Эдвард ехал верхом на Фрэн, Дирхель и Айк шли рядом с лошадью и держались за повод.

Шкура Фрэн полыхала огнем на фоне заснеженного леса. Кобыла то и дело всхрапывала, опасливо косилась на Айка. Когда она встряхивала огромной головой, у него сердце уходило в пятки. Дирхель предложил ему ехать верхом, позади отца, но Айк отказался без раздумий.

Он только перед Джори похвалялся, как вскочил бы на горячего коня и поскакал к морю. На самом деле Айка пробирала дрожь при мысли о том, чтобы оказаться на спине огромного, непредсказуемого животного. Дирхель уверял, что лошади послушны и понять их легко — езди верхом, и все получится. Но Айк не представлял, зачем бы ему могло понадобиться подобное умение.

На краю леса Эдвард спешился.

— Может, доедешь хотя бы до города? — Дирхель хмуро наблюдал, как Эдвард закидывает на плечо холщовый мешок, который обычно носил Айк. Ему пришлось схватиться за дерево, чтобы не упасть.

— Нет, не стоит. Будет лучше, если нас не увидят вместе.

— Как же ты пойдешь? Снега полно!

— Айк мне поможет. — Эдвард взглянул на сына.

Айк с готовностью приблизился. Необычайно сильный для своего возраста, он пошатнулся, когда Эдвард тяжело оперся на его плечо. Но тут же стиснул зубы и выпрямился. В конце концов не только у отца есть гордость.

Дирхель окинул их встревоженным взглядом и покачал головой.

— Поосторожнее там.

Эдвард кивнул, и они двинулись через поле к городу.

Высокое, бледно-голубое небо даже на вид было ледяным. Низкое солнце бросало на снег косые лучи, и Айк болезненно жмурился. Кое-где развалины едва угадывались под сугробами. На одной из высоких стен сидела ворона и с любопытством разглядывала путников. Ее черное оперение сверкало, словно облитое водой.

Хоть Айк и боялся лошадей, но жалел, что Дирхель повернул назад. Казалось, плечо вот-вот хрустнет, с такой силой отец налегал на него. Весь мокрый от пота, Айк продирался сквозь сугробы и мысленно проклинал отца и его дурацкие приципы.

Стены города облепило снегом, но дорогу более-менее расчистили — по крайней мере, у ворот. Едва они ступили на нее, Эдвард выпрямился и вскинул голову. Айк вздохнул с облегчением.

Его охватило злорадство при виде изумления на лицах горожан. Некоторые даже останавливались и провожали их растерянными взглядами. История с нападением, естественно, получила огласку, но явно никто не ожидал, что Свершитель вернется к своим обязанностям так скоро. Возможно, они рассчитывали, что он не вернется вовсе, угрюмо подумал Айк. Какое разочарование!

Из услышанного им разговора, а так же из других обмолвок отца и Дирхеля Айк давно сложил картину случившегося.

Отец, вероятно, возвращался домой после свершения — в обычные дни он не носил меч. Из-за снегопада не заметил нападавших, пока они не подошли совсем близко. Эти люди — по-видимому, друзья казненного — набросились на отца у самого дома и жестоко избили.

Дверь дома перекрывала телега, груженая камнями. Будь Эдвард здоров, это не стало бы препятствием, но избитый, со сломанной рукой он был беспомощен. Других входов в дом нет, кухонное окно забрано решеткой, а окна второго этажа высоко над землей.

Никто из горожан не принял бы Свершителя под свой кров, даже если бы он умирал у них на крыльце. Оставалось попытаться дойти до дома в лесу или замерзнуть насмерть. Негодяи, похоже, на это и рассчитывали, и их замысел почти удался. Если бы не Эйвор, Дирхель и Айк могли бы еще долго не замечать лая собак за воем бури…

Телеги у дверей, разумеется, не оказалось. Остались лишь глубокие вмятины в черной краске, покрывавшей стены. В снегу валялись котомка и меч — их никто не посмел тронуть. Кожа напиталась водой, как губка, меч едкой россыпью тронула ржавчина.

Айк совершенно выбился из сил, так что просто упал на постель и заснул. Проснулся рано утром от зверского голода. Отцовская половина матраса пустовала, в мастерской тоже никого не оказалось. Айк пожал плечами.

«Надеюсь, ты знаешь, что делаешь».

Он спустился в кухню, отрезал солидный кусок хлеба и ломоть козьего сыра. Сидя на корточках перед распахнутым зевом плиты, жевал и наблюдал, как красноватые язычки пламени деловито обгрызают поленья.

Зачем отец настоял на возвращении в город? Какой от этого толк? Отец сам говорил, что рука должна находиться в покое по меньшей мере месяца полтора, а может, и дольше.. Левой рукой он владел крайне плохо, с трудом удерживая в ней даже ложку. Значит, работать он наверняка не сможет.

Доев, Айк сел на пол, обхватил колени руками и положил поверх них голову.

Даже сейчас, едва проснувшись, он чувствовал себя усталым — тяжелой, многодневной усталостью. Раньше такого никогда не было. Ну или он просто не обращал на внимания.

Он забыл, что последние два месяца постоянно ходил по глубокому снегу к дому Холландов. Вести переписку, рассказывать о себе и получать в ответ слова поддержки стало для Айка необходимым условием существования. Остаться со всем, что здесь творится, один на один — нет, этого ему не выдержать!

Айк снова вспомнил о письме, которое не успел отнести, и тяжело вздохнул. Ладно. Сидеть в городе бессмысленно, отец быстро это поймет, и они вернутся домой. А пока можно начать следующее письмо!

Такой образ мыслей, когда, поначалу мрачные, они в конце концов поворачивали на более позитивный и практический лад, был характерен для Айка. В самой безнадежной ситуации он старался видеть что-то хорошее и цеплялся за это с непримиримым упорством. И пусть зима, и приходится делать ужасные вещи, и Джори так далеко — а все же новый день, с вечной надеждой на лучшее.

Айк тряхнул головой, расправил плечи и поднялся. Взял пару поленьев, отнес их наверх и затопил камин в мастерской. Устроился внаглую за отцовским столом с бумагой, пером и чернильницей.

Солнечные лучи заливали мастерскую, бесчисленные склянки сверкали и переливались. Давно Айку не доводилось писать при таком хорошем свете!

Он достал подаренный Джори нож и с удовольствием провел пальцем по лезвию. Это была самая дорогая для него вещь. Он носил его за голенищем сапога и часто доставал, когда становилось грустно или одиноко. Джори низко оценил свою работу, но Айк думал по-другому. Джори вообще был склонен недооценивать себя.

— Отличный нож, не ерунди, — с улыбкой прошептал Айк и начал очинять перо.

Внизу лязгнул замок.

Айк сгреб свое добро в охапку и бесшумно перебежал в спальню. Спрятал все за камином и упал на матрас, притворяясь, будто еще не вставал.

Отец появился в дверях, и что-то в его изможденном лице заставило Айка вздрогнуть. Эдвард жестом велел ему подойти и прошаркал в мастерскую. Когда Айк вошел, он сидел на табурете у камина и ворошил кочергой угли.

— Принести еще дров? — предложил Айк, но голос отца остановил его.

— Погоди. Ты мне нужен.

Он развернулся с недоумением и страхом, сдавившим живот. После этих слов обычно ничего хорошего не случалось. Молча ждал, стиснув в кулаки похолодевшие пальцы.

С Эдвардом же творилось что-то непонятное. Такое выражение на его лице Айк видел лишь раз — когда он сказал те слова, про Крис. Он давно понял, что безразличие и холодность отца во многом напускные. Но проявление чувств без всякой видимой причины было необычным и слегка пугало.

— Что случилось? — не выдержал Айк. — Ты видел... их?

— Кого? — Чудное выражение исчезло с лица отца, уступив место удивлению.

Айк осознал, что проговорился — предполагалось, что он ничего не знает о нападении. Он не уставал поражаться, до чего взрослые не наблюдательны. Они считали детей то ли глухими, то ли полоумными. Впрочем, Эйвор и вправду так ни о чем и не догадался.

— Я имел в виду городской совет, — вывернулся Айк, чувствуя, что краснеет, — магистрат. Ты же туда ходил?

— Да. — Эдвард достал из-за отворота куртки бумагу и протянул ее сыну.

Айк развернул уже знакомый приказ о наказании плетью, подписанный на прошлой неделе. Эдвард тогда еще не вставал с постели.

— Но как… — начал Айк и поправился: — Кто исполнит приказ? И почему они подписали его? Разве не знали, что случилось?

— Это им безразлично, — спокойно произнес Эдвард. Лицо его снова затвердело, губы сжались в линию.

— Как же так? — возмутился Айк. — А если бы ты, скажем, сломал ногу, а не руку?

— Но я же сломал только руку.

— А нельзя отложить всё это, пока ты не поправишься?

— Нет. Приказы приводят в исполнение не позднее следующего дня. Они и так вошли в мое положение, задержавшись на несколько дней.

— Вошли в твое положение? — возмущенно повторил Айк. — Но как ты будешь держать плеть левой рукой?

— Никак, — ровно ответил Эдвард, словно Айк спрашивал, готовить ужин или повременить.

— Но как же... кто же тогда…

Эдвард молчал; в темных глазах появилось непривычное выражение мягкости и участия. Внезапно у Айка закружилась голова. Казалось, он стоит на краю пропасти, а отец не пытается его удержать — наоборот, толкает туда.

— Ты уже все понял, ведь так? — донеслось до него как бы издалека. — Рановато тебе начинать... и я хотел, чтобы это произошло совсем по-другому. Но выбора у нас нет. Мне очень жаль.

Последняя фраза неожиданно вывела Айка из ступора.

— Жаль? — переспросил он. — Тебе жаль?

— Да. Наше ремесло — тяжкое бремя. И я старался, как мог, отдалить день, когда тебе придется разделить его со мной.

Айк тяжело дышал, под костью черепа, точно крыса, крутилась, грызла паника.

Его охватила злость — бешенство пойманного зверя, который, срывая когти, бросается на стены ловушки. Лицо вспыхнуло, мышцы напряглись, кровь загремела в ушах водопадом.

Но в глубине сознания, как всегда, оставался островок холодного разума. Он лихорадочно перебирал различные варианты и в то же время внимательно следил за отцом, ловил каждое его слово, обдумывал каждое движение.

— К этой мысли нелегко привыкнуть, — произнес Эдвард, глядя в глаза Айку. На лбу, у линии волос, выступил пот. Здоровой рукой он крепко держался за запястье больной, словно она могла совершить что-то противное его воле. — Я понимаю, каково тебе. Я чувствовал то же самое, когда отец посвятил меня в ремесло…

Айк резко отшвырнул приказ, который до сих пор бессознательно держал в руках, и отскочил назад.

— Ты меня не посвятишь!

Эдвард не сделал попытки встать — вообще не пошевелился. Только широкие плечи его поникли, словно под невидимой тяжестью. В ярком солнечном свете особенно бросалось в глаза, насколько он изнурен.

— Я... я давно хотел сказать… — Айк чувствовал, как дрожат губы, как меняется лицо, но ничего не мог поделать. Злость сжимала горло, мешала говорить, но одновременно и придавала сил. — Надо бы раньше, но... в общем, я не стану Свершителем. Ни за что. Ты не сможешь меня заставить.

— Я не собираюсь тебя заставлять. — Голос Эдварда оставался спокойным, но это было спокойствие натянутой до звона струны. — Ты давно не ребенок, чтобы принуждать тебя угрозами и посулами. Ты примешь посвящение сам, по своей воле.

— Нет, не приму! — выкрикнул Айк, и слезы бессильной ярости брызнули у него из глаз.

Нет, так не годится, если сейчас съехать на истерику, все пропало. Чтобы убедить отца, нужно говорить с ним на равных, а не вести себя, как близняшки, которым запретили варенье.

Айк вцепился влажными пальцами в косяк. Желудок скручивало тошнотворным узлом. Он чувствовал себя ужасно беспомощным перед надвигавшейся катастрофой и судорожно пытался вернуть самообладание.

«Всемогущий, помоги мне! Это сражение и я должен его выиграть! Помоги, прошу!»

Но совсем не голос Всемогущего мелодично зазвучал в его ушах, ободряя и успокаивая:

«Не горячись, Айки, не горячись! Ты сошел с ума, что впал в такое исступление. Это твоя жизнь. Ты сделал выбор, просто скажи о нем! Смелым Всемогущий помогает».

Одна за другой тянулись минуты. Дыхание Айка выровнялось, мышцы расслабились и перестали дрожать. Он глубоко вдохнул и выдохнул. И посмотрел прямо в глаза отцу.

— Я скажу, что буду делать.

Во взгляде Эдварда промелькнуло восхищение. Он слегка наклонил голову, показывая, что готов слушать.

— Я решил уже давно. Когда мне исполнится пятнадцать, я не стану Свершителем. Уеду туда, где никто меня не знает, и где я смогу жить... как все люди, — тут Айк запнулся и с усилием закончил: — Знаю, что разочаровал тебя. Но я не могу быть Свершителем. Прости. Уж такой я есть.

Повисла тяжелая пауза. Но стало легче — он сделал все, что мог, от него больше ничего не зависело. Осталось выслушать отца и узнать, на чьей стороне в итоге оказалась удача.

Эдвард молчал, уронив голову на грудь. А когда посмотрел на сына, глаза его влажно блестели.

— Я как будто себя услышал, — хрипло произнес он и вдруг рассмеялся. Айк ни разу в жизни не слышал его смеха и при других обстоятельствах, наверное, испугался бы. — Ты говоришь точь-в-точь, как я когда-то! Уехать... начать новую жизнь там, где никто не будет знать, кто я... делать, что захочу, дружить с теми, с кем захочу, жениться по любви... впрочем, насчет этого не могу пожаловаться.

Айк озадаченно смотрел на отца. Неужели он и правда был таким? Мальчишкой, желавшим одного — следовать зову своего сердца? В это как-то не верилось.

— И... почему же ты не уехал? — спросил он.

Глаза Эдварда сверкали, лицо заострилось. Он казался в этот миг очень молодым. И очень несчастным.

— По той же причине, мой милый мальчик, по которой и ты останешься.

Айка охватил озноб. «Мой милый мальчик» — так говорила ему мама в минуты нежности. Выходит, в глубине души отец тоже называл его так.

— И какая это причина? — произнес Айк как можно небрежнее. Страх владел им — клубился в груди, поднимался к горлу.

— Ты никогда не задумывался, что это? — Эдвард сдвинул повязку на больной руке и обнажил запястье.

Айк тупо смотрел на знакомую с детства синюю полоску татуировки.

— Я думал, это так, для красоты. Разве нет?

— Нет. Это называется блаз. Такую татуировку делают Свершителю и каждому члену его семьи в день его или ее совершеннолетия. Чтобы обычные... незапятнанные люди, — губы Эдварда презрительно скривились, — всегда знали, кто перед ними.

Айк почувствовал, как по спине ручейком стекает пот, хотя минуту назад его знобило.

— Понимаешь теперь? Куда бы ты ни поехал, останешься Свершителем. Полностью свести блаз невозможно, а если закроешь его платком или кожаным браслетом, то всегда будешь возбуждать подозрение. Рано или поздно тайна откроется, и тогда несдобровать и тебе, и твоим близким. Того, кто скрывает принадлежность к семье Свершителей, любой человек вправе убить на месте. И поверь, люди сделают это с огромной охотой. Просто чтобы забыть о том, что говорили с тобой или прикасались к тебе.

Айк ошеломленно молчал. Так вот, значит, как ловко придумано! В нем снова начал закипать гнев, а Эдвард тем временем продолжал:

— Поверь, если бы уйти было так легко, ни одного Свершителя в мире не осталось бы. В наше ремесло мало кто идет добровольно, а в нем есть постоянная надобность. Так оно и стало передаваться от отца к сыну. Мы можем жениться или взять в жены только кого-то из своих. Впрочем, иногда к семьям Свершителей прибиваются разные люди... те, кому нечего терять.

— А мама? — неожиданно спросил Айк. — Ей... было что терять?

Казалось, Эдвард на мгновение растерялся. Но тут же ответил, и в голосе его прозвучала горечь:

— Нас с твоей матерью поженили родители. Она была дочерью Свершителя из одного приморского города. Нам повезло, мы полюбили друг друга... но увиделись в первый раз в день нашей свадьбы.

Словно исполинских размеров камень лег на плечи Айка и придавил его к земле. Но последняя, спасительная мысль еще металась в мозгу, и, не глядя на отца, он глухо произнес:

— Я могу уйти прямо сейчас. У меня нет татуировки, и никто не узнает, кто я и откуда.

— Можешь, — голос Эдварда похолодел, — хоть тебе всего двенадцать, ты взрослый, сегодня я в этом окончательно убедился. Наш мир суров к юным, но, быть может, тебе и повезет. Но как думаешь, кто тогда продолжит наше дело... после твоего ухода?

— Как? — произнес Айк.

Он не верил. Не мог поверить.

«Всемогущий, пусть все это окажется сном!»

— Ну, как-нибудь, я думаю, — все так же хладнокровно заметил Эдвард, но Айку почудилась насмешка в его голосе. Злобная насмешка человека, который знал, что победа все равно будет за ним, но дал противнику потрепыхаться. Развлечения ради. — Эйвор не так силен, как ты, да и руки его созданы для более тонких инструментов, чем меч и плеть, но…

— Нет! — заорал Айк. Огонь снова вспыхнул в крови, придавая сил. Он шагнул к отцу, сжимая кулаки и почти не соображая, что делает. — Ты не посмеешь! Ты этого не сделаешь, слышишь, ты!

Эдвард встал, с усилием выпрямился, прижимая искалеченную руку к груди. Губы кривились то ли в усмешке, то ли в попытках сдержать рыдание. В его немощи было что-то жалкое и одновременно грозное — как в хищной птице со сломанным крылом.

— Можешь ударить меня, если тебе полегчает, — сказал он вдруг совершенно спокойно, — я знаю, в такие моменты всегда хочется кого-нибудь ударить. Не стесняйся, бей, сын.

Одно короткое мгновение Айк до безумия хотел этого. Но какой-то внутренний запрет, как всегда, помешал ему. Он шагнул в сторону, тяжело оперся о стол и сел.

Братик... Веточка... нет, невозможно... отец сказал так ему назло. Он любит Эйвора больше всех, он никогда не отдаст его на растерзание всему этому! Но Эдвард заговорил, и слова отдавались в ушах Айка, как похоронный звон по всем его мечтам и надеждам:

— Поверь, мальчик мой, существуй какой-то выход, меня бы здесь не было. Но я не мог обречь родителей на голодную смерть... так же, как и ты не можешь оставить Эйва и девочек. Я знаю, сейчас тебе хочется бросить все и уйти. Но осознание того, что ты сделал, навсегда отравит твою свободу. Я должен исполнить приказ или потеряю должность Свершителя. Других средств к существованию у нас нет и никогда не будет. Я не могу допустить, чтобы вся наша семья погибла, Айк. Прости. Ты волен уйти... Но тогда Свершителем станет Эйвор, — Эдвард поднял с пола бумагу и положил ее на стол, — и этот приказ тоже исполнит он.



Айк плохо помнил, как оказался на улице.

А когда начал реветь? Перед отцом или внизу, у двери?

Вроде бы внизу, когда дергал с гвоздя плащ и не мог снять, и тут на него накатило. Он сел прямо на пороге, прислонился спиной к двери и зарыдал. Грудь разрывалась от боли.

Когда в он в последний раз так плакал? Наверное, прошлым летом. Джори тогда его утешал — точнее, просто сидел рядом, и это было лучшее утешение.

— Джори, что делать? Что мне делать? — шептал Айк застывающими на морозе губами.

Он шел по городу, весь в черном, с искаженным, залитым слезами лицом. Люди шарахались в стороны и боязливо провожали его взглядом. Он шел, не разбирая дороги, но как-то так получилось, что улицы остались позади и над головой в пронзительно-голубом небе заблестели обнаженные кроны деревьев.

Неудивительно, ведь с малых лет, в радости и в печали, Айк всегда шел в лес. Летом, там, конечно, лучше всего, но сейчас безмолвие и снег показались ему правильными.

Мороз был изрядный, но Айк не чувствовал холода. Внутри, от горла, еще стиснутого рыданиями, и до самых колен словно бы образовалась огромная пустота. А посередине поселилась боль, настоящая боль — в сто раз хуже боли в натруженных мышцах.

Айк вспомнил, как Эйвор на радостях повисал у него на шее — уставшая спина часто ныла, но он терпел. Сейчас это воспоминание заставило его застонать в голос.

«Осознание того, что ты сделал, навсегда отравит твою свободу», — так сказал отец и, конечно, он прав.

Она уже отравлена, эта свобода, думал Айк с горечью и смятением. Зачем ты напомнил о ней? Знал, что я не смогу уйти... даже если очень захочу.

Он остановился и стиснул голову руками, словно хотел изгнать из нее все мысли до единой.

«Не хочу сейчас об этом думать. Джори, я пойду к Джори! Он поможет. Я буду идти и в конце концов приду к нему. Вместе мы что-нибудь придумаем. Безвыходных ситуаций не бывает — кто это сказал? Должно быть, ты, Джори, больше некому»

И Айк шел, проваливаясь в снег при каждом шаге. Мысли продолжали лезть в голову. он отгонял их, а они прибывали и прибывали. Того и гляди, захлестнут с головой и сбросят в темную, кружащуюся бездну. Он повторял имя Джори, хватался за него, как утопающий за соломинку. Отчаяние подступало к горлу. Казалось, тело не может его вместить, вот-вот оно выплеснется наружу, огромное, непереносимое, и будет шириться, пока не затопит весь мир.

«Зачем ты идешь к нему? Чем он может помочь? Он так же слаб, а может, еще слабее! И у него тоже семья, он не уйдет с тобой... да ты и сам не уйдешь. Ты не переложишь на брата, которому всего десять лет, эту ношу. Отец прав, она создана для твоих и только твоих плеч. Просто повернись и возвращайся. Да, будет тяжело, гадко, омерзительно... поначалу. Но человек такая тварь, что ко всему привыкает, верно? Эти люди ненавидят тебя — ненавидят без всякой причины. Что тебе до них? А Веточку нужно уберечь, обязательно. Ты не можешь его подвести».

Наконец пришлось остановиться — дыхание срывалось, пот заливал глаза. Подреберье свело болью, Айк массировал бок и старательно дышал. Вспомнил, как рассказывал Джори в письме, откуда берется эта боль, и бледная, жалкая улыбка коснулась искусанных губ.

— Нет, нет! — шептал он, словно убеждая кого-то. — Еще не все! Я еще не сдался!

Перед глазами мельтешили блестящие, надоедливые мушки. Айк недовольно отмахнулся от них, поднял глаза... и замер, окаменевший, неподвижный.

Над ним возвышалось дерево — то самое дерево из его кошмаров. От удара молнии крона выгорела дотла, но гигантский ствол уцелел. Черные, обугленные обломки торчали, точно гнилые зубы. Казалось, погибшее дерево злобно скалится.

«Я — это ты», — словно бы говорило дерево, и Айк впервые понимал эти слова, которые преследовали его в кошмарах, но всегда оставались за гранью сознания. Он слушал, задыхаясь от ужаса, не в силах отвести глаза.

«Первая голова, которую ты отрубишь, будет и твоей головой. Первая кровь, которая прольется от твоего удара, будет твоей. Этот удар убьет тебя, и твое место займет другой человек. И кто знает, может, ты сам захочешь прикончить его…»

Айк крикнул, но не услышал себя. Он словно исчезал, растворялся — как и говорило дерево. Пропали руки и ноги, даже не верилось, что они когда-то были. Исчезли голова и грудь, рывками хватавшая стылый морозный воздух.

Поле зрения сузилось, темнота навалилась со всех сторон. Но до последней секунды Айк видел ужасное дерево — оно хохотало в немом оскале. Он напрягал все силы, пытаясь убежать, скрыться. Но тьма приближалась быстрее и, догнав, окутала сознание и погрузила в небытие.

Колени Айка подломились, он повалился вперед и даже не почувствовал, как ударился лицом о жесткий снег.