Вечер откровений

Моему баклану – на память о геройской работе над собой.

Бакланчик, так держать! ;-)

Порыв ветра требовательно ударил в окна, так что стекла в них возмущенно зазвенели, но на провокацию не поддались. Гроза надвигалась, однако замок Феанора в Белерианде был построен с расчетом выдерживать куда более основательные штурмы, и непогода ему уж точно была не страшна. Свинцово-серые тучи бессильно цеплялись подбрюшьем за остроконечные крыши и угрожали разразиться ливнем, какого давно уже ждал истомленный летней жарой Белерианд. Гроза ходила вокруг да около уже несколько дней, невыносимая духота придавила к земле людей и эльфов и всякую живую тварь – даже листья на деревьях висели вялые, словно пришибленные зноем.
Но замок на то и замок, чтобы внутри было прохладно – матерый камень даже за жаркое лето не прогревался, и в главном зале круглый год приходилось топить камин. Феанор придумал особо эргономичное топливо, которое производилось им лично из смеси торфа, гниющего дерева и ещё каких-то малоаппетитных ингридиентов.
Когда он варил всё это в огромном чане во дворе замка, все его обитатели разбегались в разные стороны, зажимая нос, и только Нэрданэль снисходительно улыбалась и прикрывала окно кухни. Зато горела эта дрянь поразительно долго, при этом совершенно не пахла, не дымила, так что не было нужды даже чистить дымоходы.
Предприимчивый Атаринке периодически подступался к этому веществу с новыми идеями – он всё хотел заставить его озонировать воздух при горении, он так и говорил «озонировать», хотя никто толком не понимал, что это значит и, похоже, сам Курво тоже не до конца понимал смысл этого таинственного слова.
Однако все его усилия привели только к тому, что адская смесь начала источать аромат ландышей – не сильный, но довольно назойливый и Курво быстро попросили вернуть всё, как было. Он проделал это с огромным неудовольствием и долго жаловался потом Амроду на то, что никто не ценит его, атаринковский, труд, не умеет зрить в корень и охватывать умом более широкие горизонты, а раз так, то не отправиться ли ему, Куруфинвэ, на войну с Мелькором.
Но Мелькор уже который век сидел в своем Ангамандо, с ним была налажена весьма взаимовыгодная торговля железной рудой и идти войной на такого хорошего делового партнера было по меньшей мере глупо. И Куруфин, повздыхав, в конце концов находил утешение в объятиях Амрода, который во всем с ним соглашался и утешал Искусного тем, что, по крайней мере, его негасимые свечи и другие эксперименты с так называемым «вечным огнем Феанора» имели успех и повсеместно применялись во всем Белерианде.
В данный момент «вечный огонь» так же использовался – семь свечей стояли прямо на полу, кругом, бросая отблески на лица сидящих так же кругом феанорингов.
Вся семья в сборе – большая редкость, владения сыновей Огненного Духа были обширны, дел много и собраться всемером им удавалось не чаще одного раза в год. Разумеется, по двое, по трое, они приезжали к отцу и матери постоянно – за советом или просто в поисках их общества и поддержки. А сегодня день был и тем более особенный, что удалось устроить «вечер откровений». О том, что время для него пришло, сообщил Маглор – почти сразу, когда братья наконец поприветствовали друг друга, немного успокоились и выпили по бокалу вина. Макалаурэ верили все, безоговорочно – он умел выходить на тонкие планы бытия, где занимался какой-то таинственной работой, которую понять мог разве что Маэдрос, бравший уроки у Песнопевца. Остальные феаноринги в это не вникали – они просто привыкли к тому, что если Кано спросить о чем-то, то он всегда зрит в корень и может дать дельный совет, пусть этот совет и не всегда оказывался по нраву спрашивающему. По собственному почину Маглор в жизнь близких никогда не влезал, за что был нежно любим всеми братьями без исключения, пусть они и не всегда могли его понять.
И лишь один Майтимо знал, как порой мучительно тяжело Маглору жить со своими знаниями. Знать, иногда даже видеть, что кто-то идет по ложному пути – и не иметь права вмешаться, пока заплутавший сам не обратится на помощью – это была тяжкая ноша. Но она лежала на плечах Маглора с самой ранней юности, и он уже привык. Когда Песнопевец был молод, все считали, что он не от мира сего и ничего, кроме своей лютни, не видит и не замечает – а сейчас даже Феанор иногда спрашивал совета у своего второго сына.
Макалаурэ наклонился чуть ниже, поправил одну из свечей и быстрым взглядом окинул братьев. По его губам скользнула легкая улыбка. Майтимо, как всегда, сосредоточен и полон решимости сделать всё правильно и хорошо, Тьелкормо пытается подражать ему, но задорная улыбка то и дело касается его красивых губ и уголки их вздрагивают, как крылья бабочки, а синие глаза увлажняются, когда взгляд его встречается со взглядом Нэльо; Куруфинвэ явно думает о своем – наверняка о том, что бы ещё улучшить в горемычных свечах, вон как смотрит, глаз оторвать не может, пироманьяк; Карнистиро тоже смотрит, но только на Амраса – а Амрас мрачен, как туча, видно, опять поссорились и когда только успевают, видясь по нескольку раз в году; Амрод, напротив, спокоен, весел, расслаблен и настроен на работу, лежит животом на подушке и всем своим видом выражает готовность ждать хоть до морковкина заговенья.
- Что ж, полагаю, можно начать, - негромко произнес Песнопевец и привычным движением откинул назад густые кудри. Сейчас все феаноринги сидели по-домашнему, с распущенными волосами и в простой одежде и это настраивало на какой-то интимный лад,- кто-то хочет сказать первым?
- Я, - неожиданно произнес Карантир, и Макалаурэ опять удивился, обычно Мрачному тяжело давались слова и он бывал последним, кто шел на откровенность. Как правило, первым вперед вылезал Турко и начиналось веселье.
«Вечера откровений» не были задумкой Маглора – они образовались сами собой. Началось всё ещё в Форменосе, когда пришибленные уходом Нэрданэли и неожиданным отцовским террором феаноринги начали практиковать вечеринки, чтобы «расслабиться». Обычно такие «расслабоны» с распитием спиртного, косяками и прочим плавно переходили либо в оргию, либо в разговоры «за жизнь». Чем старше становились братья, тем чаще второй вариант доминировал над первым, тем более что постепенно образовались устоявшиеся пары, и никому не хотелось наблюдать, как его возлюбленный в пьяном угаре отдается всем подряд.

Ну а потом, когда нолдор ушли в Белерианд, случилось так много всего, что прежний уклад жизни канул в небытие. Тем не менее все феаноринги по-прежнему испытывали необходимость делиться наболевшим – и не только с тем, кто особенно близок, но и с другими братьями. Осанвэ спасало, но ненадолго – оно всё равно не могло заменить дружеского взгляда, касания руки, ободряющей улыбки и, главное, той неповторимой атмосферы, которая образовывалась, когда все семеро собирались вместе. В такие минуты им казалось, будто они снова подростки и шкерятся от отца в комнатенке бакланов, в Форменосе, потихоньку потягивая утащенный Куруфином из мастерской и разбодяженный колодезной водой спирт.
Сейчас отца не было дома, он уехал к Нолофинвэ и Финроду в Нарготронд, причем надолго и феаноринги наслаждались полной свободой. Нэрданель не мешала им – она вообще никогда не вмешивалась в дела детей, оказывая им ту ненавязчивую поддержку, которая и была самым главным – осознание того, что тебя ждут и любят, несмотря ни на что. Сила Нерданэли была как фундамент под всем их зданием – вот почему оно чуть не пошло вразнос, когда мать их оставила. Но она вернулась – и историю её возвращения феаноринги предпочитали даже не обсуждать, словно боялись спугнуть что-то хрупкое и очень ценное, как тропическая бабочка, севшая на ладонь. Соединение Феанора и Нэрданэли было одним из счастливейших моментов в их жизни, хотя и не все сыновья признавались себе в этом.
Лиловая тьма за окнами сгущалась с каждой минутой, мгновенный блик молнии сверкнул на стекле и тут же пропал. Казалось, посреди белого дня внезапно наступила ночь. В наползающем из углов полумраке лица феанорингов заострились, стали тверже и словно бы старше. Карантир помедлил немного, потом наклонился и взял стоящую напротив него свечу.
- Я…- пятый сын Феанора замялся и густо покраснел, - я хотел сказать…чтобы это…ну, младшие…в общем, кончайте. Это просто смешно. Было бы из-за чего…
- Ах, смешно? Тебе смешно? – с неожиданной злостью произнес Амрас, - ну давайте посмеемся вместе, чего же ты не смеешься?
Амрод тяжко вздохнул и накрыл голову подушкой.

Питьо нашел себе девушку. Точнее, они нашлись сами собой – юное, встрепанное, точно пацан, существо и принц из дома Феанора как-то сразу сошлись, быстро и легко, как будто всю жизнь знали друг друга. Она была из лайквенди, многое повидала в странствиях, а нолдор, занятым обустройством своих земель, было не до путешествий и приключений. Она же была именно путешественницей и не умела подолгу сидеть на одном месте. «Она» - так называл её Амрас, отказываясь даже произносить имя эльфийки. Ему почему-то казалось, что таким образом он как-то замедлит процесс, воспрепятствует проникновению этой чужой девчонки в их жизнь.
Эльфийка пробыла на Амон-Эреб совсем недолго – тогда, много лет назад, они только отстраивались, и некогда было разводить сантименты. Но Амрод с ней спал, Тэльво знал это. Брат всё отрицал – но разве можно что-то скрыть от своего близнеца? Впрочем, тогда это не встревожило Амраса. Питьо менял любовников, как перчатки, но сердце его принадлежало на веки вечные Тэльво и Куруфину. Младший это знал и даже не заморачивался по поводу остального.
Но около года назад она вернулась. Она повзрослела – и они повзрослели, превратившись из юных, слегка наивных, испуганных свалившейся на них ответственностью мальчишек в двух принцев, сильных и гордых, настоящих правителей своих земель. Втроем они сидели у камина, пили горячее вино, смеялись, болтали, эльфийка рассказывала об отдаленных уголках Белерианда, где ей довелось побывать и о жизни за Синими горами, а потом они ездили на охоту, и снова болтали и шутили и валяли друг друга в снегу, точно дети, и всё было просто замечательно, пока Амрас не заметил вдруг, как брат смотрит на эту девушку.
Сначала Тэльво показалось, что он ошибся, но он слишком хорошо знал своего близнеца и этот взгляд – беспокойный, томный, зовущий и словно бы почти умоляющий – он тоже знал слишком хорошо, чтобы не распознать его. Амрод жаждал близости с этой девушкой – и не просто перепихнуться, речь шла о большем, гораздо большем. И, что самое ужасное, в её взглядах, бросаемых на брата, Тэльво видел ответное желание. Оно было и тогда, много лет назад, но сейчас выросло и расцвело пышным цветом. Лайквенди очень тепло относилась и к Амрасу, но было видно, что для неё он просто младший братишка Амрода, хотя в общении она вроде бы и не делала разницы между близнецами. Разница была в чем-то таком, чего нельзя назвать словами – и всё-таки любой любящий чувствует это «что-то» интуитивно, можно сказать, «одним местом» - причем тем самым. И, лежа ночами без сна в своей комнате, Тэльво гадал, чем это всё может обернуться и мучился оттого, что ему казалось – Питьо отдаляется от него, смотрит только на эту девчонку, скоро вообще перестанет обращать на него внимание…однако до поры до времени он сдерживал свои чувства. Амрод был так счастлив – уже давно Амрас не видел его таким счастливым и довольным, и ему не хотелось портить брату удовольствие. В конце концов, ничего такого ужасного не случилось, они по-прежнему оставались братьями, самыми близкими существами на земле, а эта эльфийка – она поживет и уедет, она всё равно не сможет тут долго оставаться, она сама говорила, что никогда не задерживается нигде подолгу – она уедет и Амрод снова будет принадлежать своему близнецу, как прежде…
Скандал разразился внезапно. Должны были отмечать день рождения Куруфина, который приходился на конец весны. Атаринке этого не любил, считая пустой тратой времени и сам никогда в жизни не стал бы ничего организовывать, поэтому каждый год вечеринку и общий сбор проводил кто-нибудь из братьев, при этом Куруфин прекрасно знал, ради чего, точнее, ради кого всё затевается, но молчал и все тоже хранили страшную тайну до самого последнего момента. В этом году была очередь Карантира и все феаноринги должны были собраться вместе в его замке, за Таргелионом заранее, чтобы подготовиться к приезду именинника.
И вот тут Амрод внезапно отколол номер.

- Я не поеду, - увидев глаза Амраса, он поспешно смягчился и добавил, - точнее, я приеду. Но позже. Ты поезжай, я догоню тебя.
Тэльво потерял дар речи и только хлопал глазами, а в груди внезапно стало пусто и горько от страшной догадки. Упрямый блеск в глазах старшего близнеца говорил сам за себя.
- Русса, только не реви! – поспешно произнес Амбарто, приближаясь к брату, - пойми, она ведь скоро уедет! В первый день лета…и кто знает, когда я снова…Тэльво, что ты делаешь?!
Амрас, у которого в первый момент слезы обиды действительно подкатили к горлу, внезапно оттолкнул Питьо.
- Проваливай.
- Что?!
- Пошел в балрогову задницу!! – выкрикнул Тэльво срывающимся голосом и бросился к дверям. Амрод догнал его, схватил за локти, они боролись, как сумасшедшие, но всё-таки старшему удалось удержать уже откровенно ревущего Амраса.
- Ты спятил?! Что такого-то? Приеду позже, я же сказал, что такое несколько дней?
- Отстань! Пусти! – Тэльво продолжал вырываться, но уже не так активно, - мы тебе не нужны! Иди, целуйся со своей лесной шалавой, мне всё равно!
Амрод вспыхнул, по скулам заходили желваки.
- Не смей так говорить о ней! Ты ничего не знаешь!
- Разумеется, не знаю! Ты мне ничего не говоришь! А зачем – у тебя же теперь есть более интересная собеседница!
Питьо развернул брата к себе и встряхнул так, что голова у него мотнулась, как у китайского болванчика.
- Что ты несешь! Бред какой-то…
- Тебе всё бред!! – заорал разъяренный Тэльво прямо ему в лицо, - тебе на всё посрать – на мои чувства, на Курво, на всех нас!! И так было всегда, всегда!! Главное, чтобы ты был доволен, чтобы тебе было хорошо, а как же я? Как же я?!!
Лицо Амрода исказилось, точно от сильной боли – он ощутил эмоции своего близнеца, и дрожь прошла по его телу, он обнял Тэльво и крепко-крепко прижал к себе.
- Братик, родной…прости! Но…что я могу сделать? Я хочу, чтобы у меня была семья, дети….понимаешь, я только недавно понял, как сильно этого хочу! Я очень люблю и тебя и Курво, но вы не можете дать то, что мне нужно…
Голос Питьо срывался, дрожал – но Тэльво не дал ему закончить. Слова «семья, дети» похоронным звоном отдались не просто в ушах – во всем естестве близнеца. Потому что это была правда. Брат был прав.
«Вы не можете мне дать то, что мне нужно…»
Вырвавшись из рук Амрода, Тэльво пулей выскочил за дверь.

Когда смолк голос Питьо, произнесшего последнее слово, воцарилось гробовое молчание. Было слышно, как снаружи беснуется ветер, гром грохотал всё чаще и, казалось, сам воздух был насыщен электричеством. Негасимые свечи чуть слышно потрескивали и отодвинувшиеся от огня феаноринги казались темными силуэтами – лиц не различить, но от каждого исходит незримое тепло сочувствия. Кто-то легко вздохнул – кажется, Турко – и придвинулся ближе к Маэдросу. Тот обнял брата за плечи и привлек к себе.
- И что же ты думаешь делать с этим, Питьо? – мягкий голос Маглора заставил всех вздрогнуть, словно очнувшись от сна. Это было общее правило – никто не высказывал своего мнения и не давал никаких советов, пока говоривший в кругу открыто не просил их. Это было самое сложное – обычно Келегорм не выдерживал и первым начинал предлагать какие-то варианты решения проблемы, а за ним и все остальные. Тогда кто-то – Маэдрос или Маглор – ненавязчиво напоминали о том, что их мнения, в общем-то, никто не спрашивал. Они учили братьев оказывать друг другу поддержку, а не принимать друг за друга решения – последнее они как раз умели делать необыкновенно хорошо, феаноринги всю жизнь были сплавленным конгломератом, единым целым, более сплоченным, чем гномья фаланга, рвущаяся в бой. Такими их сделал отец и лишь здесь, в Белерианде, они постепенно и мучительно начинали искать каждый свою дорогу…
- Я не считаю, что в чем-то виновен, - глухо произнес Амрод, глядя в пол. Пальцы его безостановочно перебирали бахрому на подушке, хотя лицо оставалось спокойным, - Тэльво навыдумывал себе невесть что! Она очень хорошая девушка. То, что я…что я…привязался к ней, ещё не означает, что братья стали для меня менее важны!
- Да? – голос Амраса источал яд, - а как же день рождения Курво? Ты ведь так и не появился тогда, верно?
- Верно. Но не только я.
- Но я не мог поехать туда без тебя!
- Насколько я знаю, сам Курво…
Все взгляды обратились на Атаринке – и тот вдруг смущенно улыбнулся и беспомощно развел руками.
- Простите, ребята…такой был эксперимент – никак не мог бросить…
Амрас потерял терпение и вскочил на ноги.
- Атаринке, да ты что! Ты что – не понимаешь? Питьо променял тебя на какую-то девицу – неужели тебе всё равно?! Ты что – забыл всё, что было? Забыл Форменос?
По братьям словно прошла общая дрожь – ужаса и сладкого наслаждения. Форменос помнили все.
- Я не забыл, - спокойно произнес Куруфинвэ, - думаю, никто из нас этого не забудет. Но мы живем дальше и мы…меняемся. Мне кажется, Форменос это было…начало. И, каким бы оно ни было – оно было. Но мы должны идти дальше. И…и не бояться.
Это была поистине огромная речь для Искусного и феаноринги с уважением внимали ей. Амрас плюхнулся на своё место и закрыл лицо руками. Карантир попытался было положить ладонь ему на плечо, но младший скинул его руку. Морьо смущенно отодвинулся и замер в молчании. В стекле снова полыхнула зарница, осветившая на миг всех феанорингов, застывших, словно изваяния. И тут неожиданно заговорил Маэдрос.

- Детки, - произнес он и одно только это слово – слово из далекого прошлого, из детства, которое совсем не было золотым, особенно для Амбарусс – казалось, разрядило атмосферу вечера, ничуть не менее грозовую, чем за окном. Майтимо придвинулся ближе к световому кругу и взял свечу, - детки…когда-то давно, в Форменосе, мы открыли друг для друга тайну наслаждений роар…вы были тогда почти детьми и я тоже был очень молод, - Амбаруссы тихонько вздохнули и одновременно подняли головы, глядя в лицо старшему, - я любил вас, я полюбил впервые в жизни, я думал, что большего счастья нельзя испытать ни в Блаженном Краю, ни в Арде…а потом всё закончилось. Вы избрали Морьо и Курво, а я снова стал для вас лишь нежно любимым старшим братом. Это была сильная боль, такая сильная, словно у меня внутри что-то отсекли острым ножом и я ходил с этой раной в груди день за днем и думал, что боль никогда не прекратится – ведь я потерял своё сокровище, потерял навсегда…а потом…потом я вдруг понял…что ничего не потерял. Что я ещё даже не нашел своё самое главное сокровище…
Несмотря на всю свою выдержку Майтимо всё-таки сильно волновался, и его волнение передалось всем братьям – они слушали, затаив дыхание. В глазах Амбарусс стояли слезы, Келегорм кусал губы и пальцы и лишь Маглор казался невозмутимым.
- Я хочу сказать…- Нэльо тихонько перевел дыхание. За окнами снова громыхнуло, напряжение достигло невыносимой точки, - что когда я полюбил Турко – я не стал от этого меньше любить вас. Вовсе нет. Но это была уже совсем другая любовь, - при этих словах старшего Амрас закусил губу до крови и отвернулся. Ему почему-то невыносимо тяжело было видеть в этот миг точеное лицо Маэдроса – внезапно нахлынули воспоминания о Форменосе, о тех сумасшедших, упоительных ночах, которые они провели вместе…тогда казалось, что только эта любовь правильна и естественна, как ничто в мире, ведь основа любви – доверие, а кому можно доверять больше, чем собственной плоти и крови?
Тут в груди Тэльво снова начала подниматься ярость и обида – жгучая, острая, как удар плети. Как мог Питьо довериться чужой, нарушить их союз? Как он мог? Младший закрыл лицо руками и, уже не стесняясь, зарыдал навзрыд. Как в тумане он чувствовал движение вокруг, чувствовал, что братья придвигаются к нему, прижимаются, все шестеро, окружают его со всех сторон, словно мягким облаком, своей любовью, как нежные руки гладят его по плечам, по волосам, скользят по телу – и от этой нежности у Амраса просто срывало крышу и он рыдал ещё пуще, потому что хотел, до боли хотел быть с братьями, раствориться в них, принадлежать им – и забыть обо всем…
- Тэльво, - тихий-тихий голос Майтимо за спиной, крепкие руки на плечах…- открой глаза.
Амрас всхлипнул, но послушался.
Они все были рядом. Сидели, как можно ближе прижавшись друг к другу и к младшему, словно стремились защитить его своими телами от какой-то опасности. В нежном, трепещущем полумраке влажно поблескивали их глаза, от распущенных волос исходил одурманивающий аромат, от которого у Тэльво закружилась голова.
Амрод тоже был здесь. Он стоял на коленях прямо перед Амрасом и смотрел ему в лицо. Под глазами у старшего близнеца залегли глубокие тени, на щеках – дорожки от слез. Единая феа, единая радость и печаль – всё на двоих…с начала и до конца времен.
- Братик мой…- вдруг произнес Питьо с невыразимой нежностью, и у Амраса затрепетало сердце – так близнец обращался к нему лишь в самые сокровенные минуты, - я так люблю тебя…у меня никогда не было и не будет никого дороже тебя…прости, я тебя обидел…прости, братик!
Этого Тэльво уже не мог вынести. Амрод обычно не баловал его подобными признаниями – близнецы и так постоянно чувствовали свою общность, это было что-то настолько само собой разумеющееся, что вроде как и не нуждалось в словесном подтверждении. К тому же Питьо был от природы менее склонен к подобным излияниям и проявлениям нежности – особенно когда повзрослел. В их тандеме он был старший, всегда заботился об Амрасе, чьи эмоции швыряли младшего из стороны в сторону, как шлюпку в бушующем море, поэтому нередко бывал строг, даже суров с ним. Конечно, вся эта суровость слетала с Питьо в один миг – скажем, когда подушка, брошенная меткой рукой Тэльво, попадала ему по физиономии – но всё равно с годами этой нежной дурашливости в их отношениях становилось всё меньше.
И вот сейчас Амрас не мог поверить своим глазам, что Амрод, такой красивый и неприступный, стоит перед ним на коленях, вымаливая прощение, и слезы текут по его лицу – и между ними больше нет никакой фальши, никакого отчуждения, ничего, что могло бы разъединить их…ведь они были и всегда будут единым целым.
Тэльво не помнил, как он метнулся вперед и как Амрод сделал то же самое, но они соединились в один миг, словно притянутые магнитом части головоломки; в этом была какая-то упоительная правильность, Амрас не понимал её, просто знал, что она была – как были губы Питьо, требовательные, горячие, жадные, раздвигающие дрожащий рот младшего, лишающие его разума и воли и всякого желания обрести их вновь…Амрод целовал его так, будто Тэльво был для него водой в пустыне, будто если он сейчас не поцелует его, то умрет и младший чувствовал это, чувствовал безумное желание слиться со своим близнецом прямо сейчас, это было нужно им обоим, как воздух, как небо, как дыхание…

Жаркие губы скользнули ниже, на шею Тэльво, в вырез туники, язык, быстрый и нежный, облизал ямочку между ключицами, пальцы Амрода растрепали волосы брата, он притиснул его к себе одной рукой, другой лихорадочно пытаясь что-то стянуть, развязать…и вдруг почувствовал, что чьи-то руки помогают ему – им обоим – освобождают от одежды, распускают волосы, скользят по обнаженной спине, плечам – и в этом не было никакого стыда, никакого порока, это тоже было естественно, как и полумрак комнаты, как сжавшееся вокруг близнецов кольцо братьев, их дыхание, тяжкое, напряженное, слившееся в единый ритм, такой же сладостный, как пульсация фэар…
Амрас уже ничего не соображал, кроме одного – он хочет, прямо сейчас, прямо сию минуту, вот в это мгновение – скорее же, братик, каждая секунда промедления – пытка для меня…он вцепился пальцами в плечи Амрода, стиснул, обхватывая брата – тот сильно толкнул Тэльво, и они опрокинулись назад, на мягкие шкуры, в горячий, сладкий полумрак. Питьо быстро, жадно огладил шелковистое тело своего близнеца, собрал смазку с его дрожащего, напряженного члена и ввел два пальца в мягкую, податливую глубину – он всегда знал, когда братец готов, а когда нужно его порастягивать и сейчас сделал это просто на всякий случай, потому что уже давно не был с Тэльво и знал, какой он узкий сейчас – узкий и желанный. Амрас коротко простонал и изогнулся всем телом под руками старшего.
- Давай же, я с ума сойду…- прохрипел он, в ушах грохотала кровь, и собственный голос казался радиосигналом с другой планеты. Амрод подался вперед, навалился на Тэльво, сдавливая его в объятиях, покрывая бешеными поцелуями его грудь, прикусывая соски – и вдруг младшенький вскрикнул, ощутив, как проникает в него член брата, как заполняет, кажется, каждый уголок его тела, принося с собой уже знакомое восхитительное чувство какой-то поразительной целостности и законченности, словно бы вот это состояние, в котором находились близнецы сейчас – единственно правильное, а всё остальное просто чушь, недоразумение и насмешка над природой. Амрас дернулся, прикусил плечо брата – но сразу же поддался, впуская его в себя, долгожданного, желанного, упоительно-горячего Питьо, принимая его не просто всем телом – всем своим существом.
- Давай….братик…двигайся…пожалуйста, пожалуйста, прошу! – простонал Тэльво и Амрод со свистом втянул в себя воздух и действительно двинулся, да так, что перед глазами у Амраса окончательно потемнело и он полностью отдался этому ритму, чувствуя, как член брата скользит в его теле; быстрое, глубокое дыхание Питьо, казалось, обжигало Тэльво плечо, и одновременно он ощущал присутствие остальных братьев – это заводило Амраса до безумия, ему хотелось чего-то невообразимого, дикого и сладостного. Амрод закинул ноги младшего себе на плечи, согнул его, стиснул, так что колени Тэльво почти упирались ему в грудь – но всё-таки изловчился просунуть руку между их пылающими телами и сжать член брата. От одного этого только Амрас чуть не кончил – такого с ним никогда прежде не было, чтобы брат его так возбуждал и каким-то краешком сознания он понял – это возбуждение исходит от всех феанорингов. В этот миг, в их слиянии с Питьо были на самом деле все они – пламенный Маэдрос, задумчивый Маглор, страстный Турко, надежный как скала Куруфин, сильный и нежный Морьо…все они были тут, их феар сливались c феар близнецов и не было больше никаких расставаний, никаких чужих – ничего этого не было, потому что всё равно не возможно быть ближе друг к другу – ну разве что будучи плодом в материнском чреве.
От осознания этого Тэльво вдруг вскрикнул, обжигающая волна плеснула на пальцы Питьо, младший забился, стискивая плечи брата до синяков и в ту же секунду ощутил, как член внутри него словно бы увеличивается ещё больше – и начинает выплескивать семя острыми, жгучими толчками, от которых Тэльво кончил бы тут же ещё раз, если бы мог…
Оглушительно ударил гром, и ветвистая молния рассекла небо над замком.

День медленно клонился к вечеру, но это было почти незаметно за пеленой непогоды. Гроза уже разошлась, растеклась по небу ровной серой пеленой туч, из которых хлестали яростные потоки дождя. Отдаленные раскаты грома ещё тревожили небо – оно словно ворчало, никак не желая успокоиться – но атмосфера разрядилась, и всё живое жадно впитывало влагу, которой пришлось ждать так долго.
Нэрданель была на галерее – но её занимал не вид, открывающийся с этой высоты, а новый витраж – подобрав свои рыжие волосы, она сидела у стены напротив окна и делала набросок углем на большом плотном листе, который все по привычке называли пергаментом, хотя это изобретение Атаринке давало пергаменту сто очков вперед. Нолдэ была так увлечена, что не сразу услышала шаги и вскинула голову, только когда источник этих шагов подал голос:
- Опять взялась за старое, Нэри?

Глаза Нэрданэль округлились, и она со смехом вскочила на ноги, рассыпав рисунки и чистые листы.
- Феанаро! Ты вернулся?!
- Вернулся! Ещё бы мне не вернуться, чтоб там Манвэ в койке с Мэлькором икалось! – раздраженно произнес Феанор. Нерданэль усмехнулась, - льет, как из ведра, гроза захватила меня в дороге, всё развезло, не пройти, ни проехать, едва не утоп в жидкой грязи! Всё, хватит с меня, пора придумывать что-то, чтобы дороги мостить, так жить невозможно!
Огненный Дух действительно был мокрый с ног до головы, как будто искупался в реке, с его одежды и волос ручьями текла вода, собираясь в лужицы на полу галереи. От пояса и ниже он был покрыт слоем глины, которая быстро высыхала, угрожая превратить первого принца нолдор в памятник самому себе. При этой мысли Нерданэль хихикнула. Феанор бросил на неё хмурый взгляд исподлобья. Даже ресницы у него намокли и слиплись трогательными стрелочками.
- Ржет. Посмотрите на неё! Муж вот-вот умрет от переохлаждения – а она ржет! Чего ты нашла смешного?
- Ну что ты, как преданная жена, я не дам тебе умереть от переохлаждения!
- Даже так?
- Даже так…и вот так тоже.
- Нэри, ты спятила! Ты же вся испачкаешься и…ну вот, ты уже испачкалась.
- С каких это пор супруга Кано Феанаро, величайшего изобретателя все времен и народов, боится запачкать об него руки?! Или ещё что-нибудь…
- Нэри...ты что…ооо…ммм…и я ещё удивлялся, в кого у нас такие бесстыжие сыновья? Кстати, где они?
- В главном зале. У них вечер откровений, - Нэрданель собрала рисунки, обняла мужа за талию (всё равно уже перепачкалась!) и они не спеша двинулись по галерее в сторону купальни.
- Хе…- неопределенно хмыкнул Феанор, вытирая лицо, - Питьо и Тэльво помирились, я надеюсь?
- Помирились. Мне было слышно аж отсюда, как они мирились.
У Феанора вырвался сдавленный одобрительный смешок, и Нерданэль в который уже раз поразилась, откуда он всегда всё знает, такие подробности о жизни детей, хотя, вроде бы, неделями не покидает мастерской. Впрочем, раз уж они говорят по осанвэ с ней – то почему бы и не с ним тоже?
- Я вот что подумал…- произнес тем временем Огненный, выжимая воду из волос, - может, нам с тобой тоже снова поссориться, Нэри?
- Мммм…интересная мысль, - глубокомысленно приподняла брови рыжая нолдэ, хотя глаза её искрились весельем, - но знаешь, раз такое дело, надо ссориться побыстрее.
- Почему это?
- Да потому что мелкие спят сейчас в главном зале, но скоро они проснутся и захотят пойти мыться. А насколько я понимаю, кое-кто при строительстве решил, что одной купальни на девять Эльдар будет вполне достаточно…
- Несчастная, ты смеешь ставить под сомнение мой выдающийся ум и дальновидность?! Ну вот теперь я точно с тобой поссорюсь!
- Кано, но не здесь же! Давай хотя бы залезем в бассейн…да что ты…ой, да здесь же жестко! У меня останутся синяки!
- Здесь мягко, - категоричности тона Феанаро мог бы позавидовать сам Манвэ Сулимо, где бы он ни был, - здесь мягко, потому что других вариантов нет!
- Ну что ж…в конце концов, мы ведь хотели поссориться, а? Кано…Кано…

Жизнь была хороша.

Урок

«Обернусь я белой кошкой,

Да залезу в колыбель

Я к тебе, мой милый крошка,

Буду я твой менестрель.

Буду я сидеть в твоей колыбели

Да петь колыбельные я

Чтобы колокольчики звенели,

Цвели цветы хмельныя»

Мельница, «Белая кошка»

После «вечера откровений» на душе у Амраса стало немного спокойней. Во всяком случае, теперь он верил, что Амрод не переменился к нему и они по-прежнему так близки, как только могут быть близки два живых существа, являющиеся по сути своей одним существом, разделенным надвое.
Они ехали в Амон-Эреб рядом, взявшись за руки, и мир, обновленный недавней грозой, сиял во всем своем победительном блеске. Тэльво блаженствовал и всё же был некий червячок, который продолжал копошиться внутри – темная тучка на безоблачном горизонте амрасовых мыслей. Он понимал, что хоть они с братом и помирились, проблема никуда не девалась, и её надо было как-то решать, а вот как – Тэльво даже близко не представлял. Сам Амрас никогда не думал о том, чтобы завести семью. Он был самый младший из братьев, и как-то так само собой сложилось, что он вроде бы оставался вечным ребенком. Он находил это вполне удобным, никакой ответственности, все решения за них обоих принимал Питьо, а Тэльво был вроде как ни при чем, он не заморачивал себе голову всякими сложностями и жил, как ему хотелось. Капризный и взбалмошный, Амрас тем не менее дураком не был и прекрасно понимал, чем ему грозит маячившая в перспективе семейная жизнь старшего близнеца. У Амрода появятся собственные дети, и ему будет некогда возиться с инфантильным младшим братцем. Инфантильному младшему братцу будет предложено подобрать сопли, и наконец повзрослеть – а Амрасу не хотелось. Его это пугало.
Но сейчас, когда день был так прекрасен, а Амрод смотрел на него счастливыми глазами, так не хотелось забивать себе голову всякой дрянью! И Амрас привычным уже усилием отбросил тревожные мысли, замел их под угол ковра в глубине своего сознания и сел сверху. И улыбнулся Амроду.
- Так что – как я понял, мы скоро услышим звон свадебных колокольчиков, Питьо?
Старший внезапно покраснел, как маков цвет, что при его светлой коже выглядело довольно забавно.
- Ну, я…я вообще-то ещё не спрашивал…экий ты быстрый, братец!
Тэльво ухмыльнулся – Амрода обычно не так просто было сбить с панталыку.
- Так, а чего тянуть? Вы ж давно друг на друга поглядываете, я видел.
- Я боялся сделать тебе больно, - тихо произнес Амрод с неожиданной для него кротостью и от взмаха его ресниц сердце младшего трепыхнулось, как у пойманной птицы, - ты…ты действительно не будешь против?
Угол ковра зашевелился, но Амрас придавил его покрепче и улыбнулся, как ни в чем не бывало.
- Я не буду против, но с одним условием.
- С каким это? – опасливо произнес Амрод, явно ожидая подвоха.
Тэльво захохотал и притянул брата к себе, так что они соприкоснулись стременами.
- Ты мне будешь разрешать тискать своих мелких. Должен же я получать хоть какой-то кайф оттого, что у меня появится куча племянников!
- Ой, да тискай сколько угодно! – отмахнулся Амрод с явным облегчением, - можешь их хоть перетрахать, как папа нас, если тебе так захочется.
- Заманчивая мысль! – промурлыкал Тэльво, прижимаясь плечом к вмиг ставшему горячим плечу брата, - Питьо…
- Что?
- По-моему, нам пора сделать привал…
Амрод усмехнулся и направил коня с дороги в лес, не отпуская руки близнеца.

Прошедший вечер оставил после себя сильное впечатление у феанорингов и они думали о нем все, без исключения – так брошенный в воду камень уже давно потонул в глубине пруда, а круги по воде продолжают расходиться всё дальше и дальше и словно бы уже живут какой-то своей, обособленной жизнью.
Но если большинство братьев вспоминали эйфорию и непередаваемую атмосферу, когда они слились вместе над трахающимися близнецами, то Карантир свои чувства воспринимал куда менее однозначно. Нет, он, разумеется, не ревновал Амраса к Амроду. Это был верх нелепости, всё равно как если бы Амрас ласкал сам себя, а Морьо приревновал бы к его руке. Но он почувствовал глубокую обиду, когда Питьо начал рассказывать о том, что нашел девушку и хочет создать семью. Мрачный не знал, что всё так далеко зашло, и теперь бешено сочувствовал Амрасу и злился на Амрода за то, что тот посмел предпочесть своему сладкому, невообразимо желанному братцу какую-то девку, даже не из нолдор. Это было возмутительно, ни в какие ворота не лезло – и самым обидным Карантиру показалось то, что остальные братья так спокойно это восприняли. Атаринке же он вообще не мог понять – он ведь помнил, как убивался брат по Амроду в Фоменосе, как сходил с ума, добивался его взаимности – и вот теперь он так спокойно, даже равнодушно отнесся к тому, что Питьо будет для него навсегда потерян! Это просто не укладывалось у Морьо в голове, он был сбит с толку и взволнован до глубины души. Сам он продолжал любить Амраса так же сильно и пылко, как прежде, ни на каких парней, а уж тем более девушек, даже не смотрел и с каждым годом все сильнее оправдывал своё «мрачное» прозвание. Они не ссорились, напротив, почти ежедневно говорили по осанвэ – но Амрас жил с Амродом на Амон-Эреб, а Карантир – в Таргелионе и расстояние несколько усложняло развитие любовных отношений. Морьо хотелось, чтобы младший близнец был наконец его, совсем его, хотел просыпаться утром и видеть его милое, нежное, до боли желанное лицо, приносить ему завтрак в постель, расчесывать его чудесные рыжие волосы и слушать, как он щебечет о каких-то своих делах – в общем, жить так, как ему, Морьо, всегда хотелось, ещё со времен Форменоса. Мрачный много раз предлагал Амрасу переехать к нему – в конце концов, Турко же жил у Маэдроса в Химринге и ничего! Но Тэльво не мог расстаться со своим близнецом.

Карантир сидел в мастерской – Огненный попросил его задержаться, помочь в постановке очередного эксперимента – и думал, что, быть может, раз такое дело, Амрас передумает и решит наконец связать свою судьбу с его, морьевской, поскольку Амрод его обломал.
Раздумывая так, Мрачный внимательно наблюдал за небольшой колбой, извергавшей беззвучное голубое пламя, и нагревал над этим пламенем белый порошок в латунной плоской тарелочке, периодически помешивая его феаноровым «вечным пером». Порошок стойко игнорировал и нагрев и помешивание. Дверь скрипнула, и, подпинывая её задом, вошел Куруфинвэ – в руках у него была куча реактивов, которые он не замедлил вывалить на стол – и только после этого обратил внимание на занятие Морьо.
- Ну и ну! Мелькор выиграл у Финдарато в башни, не иначе! – протянул Атаринке насмешливо – он вообще был очень хорошим, основательным парнем, но иногда что-то вступало ему в мозг, что-то настолько ядовитое, что жить, не выплеснув это что-то на окружающих, Искусный просто не мог. Мишенью для этих выплесков как правило, становились Турко и Морьо и они иногда не без сожаления вспоминали Форменос, где Курво было не слышно, не видно и он по целым дням пропадал в мастерской, куда соваться ни один баклан в здравом уме и твердой памяти не стал бы, - отец доверил тебе что-то нагревать и что-то мешать – Морьо, у меня нет слов!
- Вот и заткнись! – с досадой буркнул Карантир, жалея, что не может добраться до брата, - раз нет слов – лучше помалкивай.
В конце концов, он же не виноват, что нифига почти во всем этом не понимает, сколько отец ни пытался приохотить его к научным изысканиям, и что руки у него, как крюки и координация плохая, да и сам Мрачный такой большой, сильный, широкоплечий, что постоянно что-нибудь задевает и роняет. Каким образом ничего не задевали и не роняли Атаринке и сам Феанор, который по комплекции был ещё мощнее, было для Морьо непостижимой загадкой, но факт оставался фактом. И тем более непонятным становилось то, что Феанор, давно уже зная об этих прискорбных свойствах пятого своего сына, всё ещё не оставлял попыток научить его чему-нибудь. Каждая такая попытка стоила больших нервов Огненному и ещё бОльших – самому Морьо – однако отец был упрям, как пень, и от своего не отступался. Хотя в последний раз, когда Карантир случайно просыпал магниевую стружку на раскаленный тигль и одна из брызнувших во все стороны пылающих капель чуть не попала Мрачному в глаз, а остальные устроили небольшой пожар, Феанор выгнал сына из мастерской взашей и запретил приближаться к ней менее чем на десять шагов, чему Мрачный был несказанно рад. Ему уже начинало казаться, что даже глаз – не такая уж большая плата за то, чтобы перестать быть объектом неумолимого отцовского энтузиазма.
Однако все надежды довольно быстро рассыпались в пыль, потому что когда Феанор видел Морьо, глаза у него как-то нехорошо вспыхивали, прямо как тот магний, словно перед ним была некая полезная, в общем-то, и неплохая вещь – оставалось только придумать, как бы её потолковее использовать, с максимальной, так сказать, отдачей. И деятельный ум Феанора всегда его выручал, живо подсказывая поле деятельности, на котором можно было бы эту отдачу получить.
И вот сейчас Карантир отдувался у этой проклятой горелки, с ужасом думая о том, как бы не налажать, а перед глазами всё ещё стояли близнецы, как Амрас стискивал длинными, стройными ногами талию брата, вцеплялся пальцами в его плечи и выгибался всем телом, сильный, податливый, двигался навстречу близнецу, шепча: «Давай же…давай…Эру, какой ты, я больше не могу, какой ты…», а Амрод засаживал ему, сильно, глубоко, до самой печенки, наверное, доставал, паршивец, и это было так, будто кожу Морьо прокалывало тысячами крохотных иголок, а член даже сейчас при одном только мимолетном воспоминании вставал так, что было больно.
И тут этот Курво! Карантир был зол – ему хотелось поскорее закончить с этим дурацким папиным экспериментом и свалить отсюда – в горячечных мечтаниях он уже видел, как вскакивает на коня, несется, как сумасшедший, не останавливаясь, до самого Амон-Эреба, а там…что, собственно, будет там, Мрачный представлял себе слабо, но он был уверен, что сможет убедить Тэльво. Это же его, его упоительный, нежный, хрупкий близнец – он не сможет устоять, как никогда не мог.
- Что-то у тебя глазки тусклые, - язвительно протянул Куруфинвэ, расставляя колбы и смешивая их содержимое с ловкостью заправского фокусника, - опять думаешь о всякой фигне, вместо того, чтобы делом заниматься. За амидамид отец отдал гномам все кристаллы, выращенные в этом году, а ты…
- Может, мне ещё поцеловаться с этим ами…али…прикажешь?! – рявкнул выведенный из себя Карантир, в котором и так всё дрожало, как туго натянутая струна и бешеный стояк не давал покоя. И тут же пожалел о том, что сорвался. Пронять Искусного криком было невозможно в принципе, в ссорах он всегда сохранял хладнокровие, с наслаждением наблюдая, как бесится оппонент. Это тебе не Турко, который первым делом лезет в драку, и после пары плюх моментально остывает. Неет, эта гадюка будет докапываться и докапываться, сверлить своими синими глазищами, пока у тебя пар из ушей не пойдет от злости, а потом, ловко уклонившись от набития морды, свалит, имея тебя ввиду. Такое водилось за Курво с детства, Мрачный знал прекрасно об этом его качестве – и всё равно каждый раз попадался, как дурак.
Вот и сейчас в ответ на его риторическую реплику соболиные брови Атаринке поползли вверх, а яркие, как и у Феанора («Целуются они тут, что ли?» – с непонятной самому себе досадой подумал Морьо) губы изогнулись в усмешке.
- Ну, если тебе больше не с кем, то можешь и так, конечно, - последовал закономерный ответ, - судя по тебе, ты бы сейчас и не только поцеловался, а, Морьо?
Это было слишком даже для Карантира. Лицо его исказилось от ярости, он вдруг напрягся и одним прыжком перемахнул через стол, отделяющий его от брата, каким-то чудом не свалив ни горелки, ни многочисленных колб. Схватил Атаринке за грудки и отшвырнул к стене. Тот ударился спиной о стеллаж с книгами и свитками, но лицо его не изменилось – лишь чуть сильнее искривились красивые губы и, глядя на них, Морьо в запале подумал, что с удовольствием отымел бы братца прямо здесь, на столе в мастерской, наплевав на драгоценный папочкин эксперимент. При одной мысли о том, как эти влажно поблескивающие губы сомкнулись бы на его члене, у Морьо потемнело в глазах от желания. Он даже не обратил внимания на то, что Куруфинвэ не ответил на нападение и не сделал попытки, по своему паскудному обыкновению, уклониться от поединка.
- Ну, ты просто тупая бычина, Жестокий! – дыхание Курво чуть сбилось от удара, но тон был по-прежнему наполнен тягучей, как яд анчара, и не менее смертоносной насмешкой, - неудивительно, что мелкий тебя не хочет.
Карантир побелел, глаза у него стали совершенно бешеные, и Искусный поразился, как долго он держится – взрослеет пацан, раньше ему двух слов хватало за глаза и за уши, чтобы вломить, а сейчас держится, посмотрите только, лишь кулаки сжал до хруста и лицо такое, будто яйца на папином тигле прижег. При этой мысли Курво криво улыбнулся и тут Морьо ему всё-таки вломил. Но совсем не так, как ожидал четвертый сын Феанора.
- С моим мелким дело ещё не решенное, - хрипло произнес он, и было видно, каких невероятных усилий стоит ему не просто сдерживаться, а ещё и произносить что-то осмысленное, так он злится, - а вот ты о своем можешь уже спокойно забыть.
И вот тут Морьо понял, что взял безоговорочный реванш, без всякой драки одними только этими словами – потому что синие глаза Курво вспыхнули злобой, красивое лицо потемнело, как туча и у Мрачного внутри всё окатило, словно кислотой, жгучей, злобной радостью – наконец-то и ему удалось достать всегда невозмутимого братца его же оружием, отплатить за все издевки и унижения.
А Куруфинвэ хватил ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба, и вдруг, без предупреждения шагнул вперед и врезал брату в челюсть. Морьо устоял на ногах – они были оба почти одного роста и примерно одинаковой силы – и тогда Курво, совершенно озверев, бросился на него и они покатились по полу клубком, рослые, сильные, гибкие, как молодые самцы леопарда, Морьо в ослеплении ярости лупил брата по чему ни попадя, Куруфин отвечал ему тем же, и, разумеется, они всё-таки задели стол, что-то упало, разлетелось вдребезги, пронзительно зашипел доходящий на горелке до кондиции порошок с неудобоваримым названием – и в этот момент в мастерскую влетел Феанор.

Амрас и Карантир глубоко ошибались, полагая, будто Куруфину безразлично, что Амрод собирается жениться. Ему было совсем, далеко не всё равно. Просто привычка держать себя в руках въелась Атаринке в плоть и в кровь – тот, кто полжизни провел рядом с Феанором в мастерской, просто обязан был выработать не просто железное, а железобетонное хладнокровие, если хотел хоть как-то уберечь свой рассудок. Вот Курво его и выработал, это хладнокровие. К тому же, когда он увидел, как Амрод рассказывает обо всем этом – какие у него глаза, несмотря ни на что, несмотря на ссору с Амрасом – в них словно пробивалось какое-то подспудное сияние, которого было ничем не загасить – в общем, когда Курво увидел это, он понял, ЧТО должен сказать сейчас. Что-то такое, что не загоняло бы Питьо в угол ещё больше – он и так уже был загнан туда осуждающим его Амрасом и если бы Курво, который был ближе всех Амроду после близнеца, начал бы тоже осуждать его, ничего хорошего из этого вечера бы не получилось. Искусный знал старшего близнеца, как облупленного, знал, какой он гордый, свободолюбивый и непомерно, патологически упрямый – упреками они бы ничего не добились, Питьо всё равно поступит по-своему, но будет вдобавок терзаться чувством вины за то, что его счастье причиняет боль братьям. А Куруфинвэ этого не хотел. Слишком хорошо знал, что это такое – чувство вины, он испытывал его достаточно часто по отношению к оставленной в Валиноре жене и сыну, который хоть и пошел с отцом добровольно, всё равно сильно тосковал по матери и Курво это видел. Нет, для своего Питьо он такого не хотел, он хотел, чтобы близнец был счастлив. И если для этого ему, Атаринке, придется поступиться своей любовью – что ж…видно, так уж суждено.
Смирение вообще не было в характере ни у одного феаноринга, и Курво не был исключением, а вот к мученичеству они были весьма склонны, к тому же Искусный так глубоко любил Амрода, что готов был принять от него всё, ни дрогнув.
И всё-таки услышанное легло на душу, как чугунная плита и под этой плитой фэа Искусного так изнемогала и так болела, что обычная сдержанность изменила ему. О «вечере откровений» он старался не думать – слишком уж заводила мысль об Амроде, трахающем кого-то. Курво даже не думал, что это может ему понравится, нет, он конечно знал, что близнецы имеются между собой, но не думал, что это так…сладко. Просто ничего более возбуждающего он в жизни своей не видел. А потом это сумасшедшее объединение фэар – от него у Куруфина чуть не снесло крышу, ещё немного – и он пристроился бы сзади и засадил Амроду так, что тот неделю бы ходить не смог. Ему случалось трахаться с Амродом на форменосских оргиях, при всех – но сами близнецы, друг с другом, никогда этого прилюдно не делали. Атаринке испытывал странную трепетную нежность, он словно бы был посвящен в некое таинство, прежде сокрытое и от этого его любовь к Амроду становилась только глубже. То, что вместе с ним в «таинство» были посвящены остальные братья, его не смущало. Братья – это братья, к ним нет, и не может быть никакой ревности, потому что они были как будто бы сам Атаринке, повторенный несколько раз, просто с некоторыми отличиями – как разные скульптуры, несущие на себе безошибочно распознаваемую печать одного гениального мастера. На братьев можно было злиться, дуться, черт, да даже отгородиться нахрен аванирэ – но уйти от них было нельзя. Никак. Проклятием это было или счастьем, но это было, и Куруфинвэ просто принимал это, как есть, не заморачиваясь деталями, хотя вообще любил думать и анализировать, только не запаривал этим себе мозги, как Майтимо и ещё реже, чем он представлял широкому миру результаты своих умозаключений.
Однако плиту никакие умозаключения не брали, чугуну был чужд логический анализ, и он не поддавался никаким доводам разума. Поэтому Куруфин плевался ядом ещё сильнее обычного и специально вывел Карантира из себя, чтобы подраться с ним. Он не думал только, что Морьо скажет то, что сказал, что у него повернется язык озвучить мысли Искусного, в которых он боялся признаться даже самому себе. Амрод, его Амрод – разлюбил его…
Заковавшись в ледяную броню самообладания, Куруфин молча вынес очередной жуткий всплеск феаноровой ярости, который не замедлил последовать при виде учиненного разгрома. Вся злость куда-то ушла, точно воздух из спущенного воздушного шарика и Курво почти равнодушно воспринял то, что отец велел ему убираться вон и не показываться ему на глаза. Сыновья были уже слишком взрослые, чтобы наказывать их плетью, как в детстве, хотя Искусный подозревал, что отец частенько об этом сожалеет – но зато Феанор стал действовать куда более жестоко – он наказывал так, как было больнее всего в данный момент для конкретного феаноринга. Например, он знал, что для Курво нет худшей кары, чем запрет на работу в мастерской.
Замок, который строили для себя в Химладе Куруфин и Келегорм, безнадежно застрял на первом же этапе своей постройки, главным образом потому, что не был никому особенно нужен. Турко почти сразу поселился с Маэдросом в Химринге, и никакая сила – даже прямой приказ Феанора – не могла бы выковырять его оттуда. А Куруфину, оставшемуся в одиночестве некогда было, да и не очень-то и хотелось возиться с долгой постройкой. С куда большим удовольствием он помогал отцу доводить до ума его замок, Эльдиньо, и как-то так само собой получилось, что Искусный остался жить с Феанором и Нерданэлью. Химлад Курво великодушно отдал в распоряжение Тьелпэ, но и тот, похоже, не проявлял особого интереса к управлению землями, так что стройка и при этом правителе не сдвинулась с места ни на йоту. В конце концов Тьелпэ, нахлебавшись свободы, присоединился к отцу и Феанору, хотя бывало, что и пропадал надолго – Курво это не особо беспокоило, он был почему-то твердо уверен, что уж кто-кто, а Тельперинквар своего не упустит.
«Женится», думалось иногда Искусному, «женится и тогда построит и дом и всё, что захочет. Для семьи-то. Построит обязательно. Его дети будут наследниками Химлада»
Ну а пока суть да дело, за беспризорным Химладом приглядывал Маэдрос, за что Курво был ему глубоко признателен. А ещё в большей степени за то, что старший позволил Турко жить с ним и Искусному не нужно больше выслушивать нытье третьего сына Феанора.
Впрочем, в такие вот минуты, когда Огненный Дух изволил гневаться, Куруфин подумывал о том, что не сглупил ли он, продолжая во всем зависеть от переменчивой натуры отца. Выгнать из мастерской – это было в его духе, но у Курво там были свои, незаконченные дела, которые были ему весьма интересны. И отвлекали от беспрестанных мыслей об Амроде. А теперь, вместо того, чтобы вернуться к ним, Икусный сидел на кухне и шипел от боли, пока Нерданэль промывала ему неглубокую рану на подбородке и прикладывала лед к распухшему носу драчуна – а драчун этот не преминул высказать ей всё, что он думает об отцовских порядках и его манере обращаться с ними, как с детьми, хотя кое у кого здесь есть собственные взрослые сыновья. Рыжая нолдэ прятала улыбку и только пожимала плечами, избегая напоминать Курво о том, что, во-первых, он по собственному почину здесь остался, а во-вторых – сложно назвать взрослым того, кто додумался подраться с братом прямо в отцовской мастерской во время опыта.
- Кстати, где Морьо? – поинтересовалась она, когда Искусному был придан более-менее цивилизованный вид.
- Всё ещё там. Отец велел ему остаться, - с невыносимым сарказмом ответил потрепанный Курво, ухмыльнулся и охнул от боли в разбитых губах.
Нерданэль нахмурилась, молча вручила сыну завернутый в полотенце лед и, погладив его по плечу, поспешно вышла на лестницу и поднялась в мастерскую.

Феанор получил своё прозвание – Огненный Дух – очень даже не даром, он легко вспыхивал и так же легко успокаивался и был скор на расправу, но не злопамятен. Во всяком случае, по мелочам. Сыновья частенько становились объектом его гнева, особенно в юности, когда он стремился вылепить из них что-то, потребное ему, а они ну никак не поддавались. В Форменосе Огненный брался за плеть куда как часто и постепенно начал кое-что замечать. Не то чтобы он страдал отсутствием наблюдательности – просто-напросто не находил времени присмотреться к своим детям повнимательнее. Волей-неволей они привлекали к себе внимание отца только когда делали что-то неправильно – то есть чаще всего он общался с ними во время наказания. И, разумеется, довольно быстро вычислил, какая кара будет для данного конкретного отпрыска, так сказать, оптимальной. Он знал, что порка для спокойного и выдержанного Майтимо может не значить почти ничего – а для Турко стать таким шоком, что он неделю от него не оправится; что Атаринке для достижения эффекта достаточно выкинуть из мастерской, а Морьо – наоборот, засадить за работу. Десятилетиями Феанор изучал своих детей – и в результате знал лучше всего только одно – как их лучше всего наказывать. Всё, что они делали хорошо и правильно, считалось само собой разумеющимся, а вот ошибки нуждались в немедленном исправлении, Феанор считал это своим отцовским долгом. И порой исполнял этот долг слишком уж рьяно.
И никто из феанорингов, кроме Маглора, не знал, что случилось, и почему их отец стал таким, каким стал. Большинство из них другим-то и помнило его слабо – а вот Майтимо и Маглор помнили. Как всё было до того, как Феанор и Нерданэль начали не то чтобы ссориться, но их жизни, составлявшие единое целое, словно бы вдруг оторвались одна от другой и продолжали следовать каждая своим курсом, не заботясь друг о друге. А потом Нерданэль и вовсе ушла и это было для Огненного таким ударом, какого, наверное, он не испытывал за всю свою жизнь – не только потому, что он любил жену и лишился её любви и поддержки и уж конечно не потому, что он не мог сам справиться с воспитанием семерых сыновей. Мог. Он всё мог – он был Кано Феанаро, старшим сыном Финвэ, короля нолдор, величайшим, искуснейшим из мастеров Эльдар – и он упал с этой высоты, упал так, что собирал осколки своей разбитой гордости ещё много, много лет, которые провел преимущественно в своей мастерской…
А она и вправду была разбита, его гордость. Ещё ни разу за всё то время, что Эльдар прожили в Валиноре в блаженстве и покое, не было такого, чтобы жена оставила мужа. Исключение составляла только Мириэль, мать Феанора, о чем Огненный вспоминал, пожалуй, даже слишком часто…и всё же, она ушла в Чертоги, это было совсем другое, тогда как Нерданэль…
Это была одна из причин, почему Феанор поселился в Фоменосе. Он просто не мог бы дальше жить среди соплеменников, встречать их сочувственные взгляды и знать, что они говорят между собой – а если не говорят, то наверняка думают. «Феанор зарвался, Феанор думал, что всё ему позволено, что он выше всех нас, может, он и величайший из мастеров, может, его дети сильны и прекрасны – но нет любви в его доме, а значит, и сам он просто тухлое яйцо, поделом ему, поделом, поделом…». Это было страшно, это было унижение, и Феанор чувствовал, как его начинает наполнять жидкий огонь, стоило лишь краем мыслей коснуться всего этого. Он вырос сильным и свободным, старший сын Финвэ, он привык, что всё достается ему само, с налету, с разбегу, что его острый ум, талант и сила убеждения заставляют всех послушно исполнять его волю. Мир принадлежал ему, мир был у его ног – и вдруг что-то пошло не так. И он не мог с этим смириться – он сходил с ума и бушевал и вымещал на детях свою злость, страх и разочарование – разочарование в самом себе. Потому что, что бы он ни говорил и не думал, он знал правду – Нери ушла и не может быть, чтобы дело было только в ней. В ссоре двоих всегда виноваты двое. Значит, и в нем самом что-то не в порядке, что-то ужасно не в порядке и что с этим делать, Огненный не знал. Это было как удар в поддых, после которого ещё долго хватаешь ртом воздух, тем более ужасный, что Феанор просто не представлял, как он будет жить без Нери. Без их любви. Никто и никогда не понимал его так хорошо, как она – даже отец. Он был готов на всё, лишь бы вернуть её – но гордость, бешеная гордость, свойственная всем нолдор, не позволяла ему сделать первый шаг. Он не мог жить без неё и не мог заставить себя пойти на уступки – и в этих каждодневных терзаниях, метаниях проходил год за годом, и сыновья привыкли к тому, что они предоставлены сами себе, они образовали собственную семью, исключив из неё Феанора, потому что он просто отделил себя от них, сам, по своей воле. Они любили его – почти так же сильно, как и боялись – но не смели к нему подступиться – так Майтимо стал для них отцом на долгие годы «форменосского террора». И очень, очень многое случилось прежде, чем семье удалось воссоединиться вновь.
Сейчас же, Феанор, взбешенный не столько дракой, сколько тем, что Морьо опять всё запорол, стоял напротив сына, пылая гневом. Атаринке был уже вышвырнут за дверь, но проблема была не в нем, Огненный понимал это каким-то шестым чувством и от этого злился ещё больше. Он смотрел в несчастное, красное от досады и ещё не остывшего бешенства лицо Морьо и понимал, что дурак не Морьо – дурак он, Феанор, что поручил сыну ответственное дело именно сейчас, когда Амрод и Амрас уехали, да ещё дал ему в помощники такую язву, как Куруфин, который может кого угодно довести до белого каления. Однако все эти мысли, как всегда, промелькнули и исчезли, смытые волной ярости, потому что когда Феанор злился, думать он не мог – это было одним из его главных недостатков, и он уже не раз и не два на этом обжегся, однако упрямо продолжал в том же духе. Вот и сейчас мысль о погубленном составе, на который Огненный возлагал такие надежды, лишал его остатков объективности – если она вообще когда-нибудь была.
- Сними рубашку и встань лицом к стене, - больше он ничего придумать не смог и, повернувшись в поисках плети, вдруг услышал осанвэ Нерданэли.
«Кано, что ты делаешь?»
«Собираюсь вбить кое в кого немного ума. Не мешай»
«Я и не собираюсь. Ты знаешь, что его спровоцировал Курво?»
«Меня не волнует, кто зачинщик. Наказаны будут оба»
«Это справедливо, но просто болью ты ничего не достигнешь»
«Знаю – у тебя есть другие предложения?»
«Есть. Подожди, сейчас я поднимусь»
Двух пролетов лестницы Нерданэли хватило, чтобы успеть всё объяснить. Она очень старалась.

Карантир не боялся, хотя, разумеется, никаких позитивных эмоций отцовские наказания не несли. Просто было ужасно обидно. Он так старался! Он правда хотел, чтобы в этот раз у него всё получилось. Чтобы отец гордился им. Самым большим и затаенным желанием всех феанорингов без исключения была потребность в похвале отца. Огненный столько недодал в этом плане своим сыновьям, что если бы он удосужился этим заняться, отдуваться ему пришлось бы до самого конца Арды.
И вот теперь из-за этого придурка Курво он, Морьо, вместо ожидаемой похвалы, стоит и ждет уже знакомых безжалостных ударов плети и в предчувствии боли кожу на спине словно стягивает засохшей мыльной коркой. Карантир понимал, что он и сам виноват – развелся на подначку, как дурак. Но легче от этого почему-то не становилось.
И тут вдруг звук открывающейся двери и вслед за ним – мягкий голос Нерданэли.
- Не бойся, Морьо. Бояться нечего.
Краска бросилась в лицо Карантиру – быть наказанным ещё куда ни шло, это привычно, но чтобы мать видела его унижение – это уж слишком, даже для отца! Он не может, он должен понять…Мрачный уже хотел озвучить всё это, но Нерданэль опередила его.
- Мы с твоим отцом поговорили и решили, что в этот раз твоё наказание будет иным – не только полезным, но и приятным. Любое наказание – урок, но урок приятный всегда усваивается лучше и помнится дольше. И тем не менее остается уроком.
Феанор явно имел на этот счет несколько иное мнение – но промолчал. Вместо этого он шагнул к сыну и Морьо с замиранием сердца ощутил его руки на своем теле. Они были почти нежными и Мрачный задрожал, когда сильные, шершавые ладони прошлись по его плечам, спине, коснулись ягодиц…от этого прикосновения внутри словно запульсировало что-то, какая-то медленно раскручивающаяся спираль и Морьо быстро облизнул пересохшие губы. Феанор никогда не касался его ТАК – хотя другие братья много чего рассказывали и Карантир не знал, правда это или просто они похваляются, что отец хотя бы так обратил на них внимание. И сейчас им овладело смешанное чувство ужаса и восторга одновременно – как, здесь, при матери, этого не может быть, я же никогда, никогда…я не смогу…это больно, не надо, нет!! Но тут Феанор обнял его, прижавшись всем телом, сплел руки на обнаженном животе Морьо и он словно поплыл, как в тумане чувствуя, что Нерданэль расплетает ему волосы, гладит его, успокаивая – у неё такие нежные, ласковые руки, а тело Феанора словно бы пылает нестерпимым жаром, и в этом огне Карантир плавится и тает, как воск и ему становится страшно от силы отца и от собственной слабости. О Эру, если бы только Феанор отпустил его….если бы он никогда его не отпускал!
И Морьо сдался, расслабился, отдавая себя на милость этому сокрушительному потоку, силе своих родителей – он верил, что они не сделают ему ничего дурного, и лишь прикрыл глаза, сам не заметил, как, потому что немного стеснялся матери. Почувствовал, как Феанор подхватил его на руки, точно он – дитя, отнес и уложил на постель – Огненный и здесь, в Эльдиньо, часто ночевал в мастерской, так и не смог избавиться от этой привычки. Но только теперь Нерданэль сама приходила к нему.

Мрачный лежал на боку, зажмурив веки, как ребенок в ожидании чего-то неизвестного и пугающего, сердце его билось с такой силой, что его удары отдавались в каждой клеточке тела, с двух сторон к нему прижимались Феанор и Нерданэль, и чуть слышный шепот ласкал слух:
- Не бойся, Карнистиро, не бойся, доверься нам, всё будет хорошо, - а руки Феанора продолжали оглаживать его разом взявшееся испариной тело, Морьо чувствовал, что родители уже успели освободиться от одежды, и он тоже был обнажен, и всё это было жутко и сладостно и ни на что не похоже. Мрачный никогда не был снизу, Амрас как-то на этом не настаивал, а Морьо даже не приходило в голову предложить, и он понял, что сейчас ему откроется что-то, быть может, не слишком приятное, но уж точно новое и волнующее и это внезапно возбудило его до крайности. Его член уперся в бедро Нерданэли, и на лицо Мрачного снова плеснула краска, но он не открыл глаз – лишь охнул, когда нежные пальцы коснулись ноющей от желания плоти.
- Ты такой сильный, мой мальчик…- прошептала Нерданэль, лаская сына, - сила должна быть всегда снисходительна к слабости – а для этого ей самой нужно знать, что такое слабость…
Мягкий голос завораживал, успокаивал – и всё же Карантир вздрогнул, когда пальцы Феанора проникли между его ягодиц – вздрогнул и закинул голову на плечо отцу, понимая, что нужно расслабиться, но всё равно трепеща от страха и предвкушения. Огненный просунул руку между его ног, его пальцы встретились с пальцами Нерданэли, уже увлажненными смазкой – и сплелись, на миг слившись воедино – как соединялись они на ложе любви, когда был зачат Морьо.
- Обними меня, сынок, - прошептала Нерданэль, и Карантир послушно обхватил её руками, как обнимают дети, уже не стыдясь ни её наготы, ни своей собственной, потому что пальцы Феанора проникли в него, растягивая, и у Мрачного вырвался хриплый стон, это было больно, но возбуждение было так велико, он уже так хотел этого – хотел почувствовать отца внутри себя – что даже боль становилась чем-то незначительным, как некая завеса, которую нужно просто отодвинуть – и откроется вход в огромный, сияющий мир.
- Паапочка…пожалуйста…- простонал он, не в силах больше сдерживаться и почувствовал, как вздрогнул Феанор – член у него был точно каменный, давно, с самого начала и Морьо вдруг испытал такой восторг – отец хотел его! – что в этот миг сделал бы всё, что угодно, лишь бы угодить Огненному.
Он почувствовал, как твердая головка прижалась к его входу, как рука отца раздвигает его ягодицы и только зажмурился посильнее и постарался расслабиться, но у него всё-таки плохо получилось, поэтому когда влажный и твердый член скользнул в него, Морьо испустил протяжный крик, лишь слегка приглушенный ладонью Нерданэли. Он слышал, как тяжело дышит Феанор над его плечом, явно сдерживаясь и вдруг, неожиданно для себя, сам подался ему навстречу, вжимаясь ягодицами в пах отца. Огненный всхлипнул и двинулся вперед, от этого Карантиру показалось, что внутри у него всё вот-вот разорвется, боль была такая, что слезы выступили на глазах, но Нерданэль продолжала его ласкать, и желание снова захлестнуло его с головой, это было как поток, лавина, как что-то безумное, он хватал ртом раскаленный воздух и не мог поверить, что это оказалось ТАК, именно так, он никогда бы не подумал, что это ему может понравиться, что это в самом деле он, Карнистиро, лежит, зажатый между двумя горячими телами и ему загоняют – жестоко, медленно и так непередаваемо сладко, что от боли и стыда наслаждение становится только сильнее. Феанор и Нерданэль словно сплелись вокруг него, они стали единым целым, рука матери скользила по его груди, ласкала волосы, Огненный двигался уже почти в полную силу и его член что-то такое задевал внутри Морьо, что ему казалось, будто он вот-вот умрет и он кричал – но уже от блаженства, он лепетал, как дитя и умолял отца не останавливаться, потому что каждая минута этой сладостной пытки казалась ему вечностью…
Карантир даже не почувствовал, как кончил – наверное, это случилось сразу же, как он ощутил в себе сперму Феанора, горячую, точно раскаленная лава – и снова ему показалось, что он как будто бы рождается заново, словно это всё – повторение его зачатия, только теперь не он внутри родителей, а наоборот и в этом была какая-то чарующая сладость, от которой голову кружило, будто от крепкого вина. Обессиленный, тяжело дышащий, он почувствовал лишь, как в тумане, что Нерданэль потянула на себя покрывало, укрыла их, всех троих и они лежали, обнявшись, Феанор прижал сына к себе, положил голову ему на плечо и поцеловал жену, их руки сплелись на теле Морьо, и он чувствовал себя защищенным и любимым, как никогда прежде, а теплые струйки щекотали ему бедра и он улыбался, словно получил самый лучший в своей жизни подарок и уснул с этой улыбкой на губах…

На следующее утро Карантир проснулся в своей постели и долго лежал, пытаясь сообразить, сон это был или нет. Однако легкая, но весьма специфическая боль рассеяла его сомнения. За свою долгую жизнь Мрачный уже успел усвоить, что от снов задница не болит. Воспоминания слегка смутили его, и вместе с тем Морьо чувствовал какое-то странное умиротворение и завершенность и, к своему изумлению, был почти счастлив. Словно что-то в его беспокойной голове наконец встало на место, и он был полон решимости и сил осуществить задуманное. Отец любил его, несмотря ни на что и мама тоже. Теперь Карантир точно знал, что с Амрасом всё получится, как надо, не сомневался в этом и был полон желания дать ему такое же счастье, какое вчера подарил ему отец.
И уже собравшись и спустившись в конюшню, Мрачный с изумлением обнаружил там Куруфина, седлавшего своего коня.
- Привет! – нерадостно буркнул Искусный, поднимая на брата красные, измученные бессонницей глаза. Стараниями Нерданэли последствия вчерашнего побоища на лице Курво были почти незаметны, но общее впечатление было угнетающим.
Карантир же был так счастлив, так полон надежд и уверенности в своих силах, что совершенно не злился на брата за вчерашнее – тем более что для него всё закончилось куда удачнее, чем мог бы даже предположить Атаринке.
- Привет! – весело произнес он и вдруг, неожиданно для самого себя, обнял Куруфинвэ. Тот в первый миг так оторопел, что даже не попытался освободиться, а Морьо сказал, - Курво, прости за вчерашнее. Я…ну, на самом деле я не думаю то, что сказал.
Извинение получилось у него совершенно без всяких усилий – Морьо было хорошо и ему отчаянно хотелось, чтобы и всем вокруг тоже было хорошо и радостно. И тут, совершенно неожиданно, он увидел, как у Курво задрожали губы, и Искусный отвернулся, высвобождаясь из объятий. У Морьо что-то ёкнуло внутри – он вдруг понял, как всё это важно для брата и как глубоко на самом деле он его задел.
- Ты тоже…меня извини, - запинаясь, каким-то чужим голосом выдавил из себя Атаринке, не глядя на Карантира, а у того глаза полезли на лоб. За всю свою жизнь он ни разу не слышал, чтобы брат извинился перед кем-нибудь – впрочем, как и отец. Они и в этом были схожи, - здорово попало?
- Неа, - легкомысленно протянул Морьо, чувствуя, как на лицо наползает широкая и явно неуместная улыбка, но сдержать её сил никаких не было, и он просто стоял и улыбался, глядя на брата.
- Ты…правда так не считаешь? Ну, насчет Питьо? – глухо произнес Искусный, не поднимая глаз. И что-то такое было в его тоне, что Морьо внезапно ужасно захотелось прижать эту упрямую черноволосую голову к своей груди.
- Правда, - твердо произнес он и положил руку на плечо брату. Тот её не скинул, - и вообще, что ты тут будешь киснуть, Курво? Поехали со мной в Амон-Эреб и всё выясним…до конца.
Куруфинвэ медленно убрал волосы с лица – они были темные, но не струились потоками, как у Морьо, а слегка вились и лежали волнами. Лицо у Искусного было всё ещё сумрачное, но выражение отчаянной безнадежности исчезло из его глаз и Морьо счел это неплохим признаком. Никогда ему ещё так не хотелось, чтобы брат был счастлив, как сейчас.
- Поехали, Курво! – повторил он и ободряюще улыбнулся, - они не смогут устоять!
Искусный бросил на него быстрый взгляд из-под опущенных ресниц, потом прикусил губу и кивнул. И, когда они уже выводили лошадей в сияющее, прекрасное, солнечное утро, он обернулся и нашел своими синими глазами взгляд брата.
- Эй, Морьо! – негромко произнес он и сердце Карантира, которое было сейчас, точно один пульсирующий сгусток нежности, сжалось и затрепетало от звука этого глубокого голоса, - спасибо.


Продолжение следует…